Успокаивать перепуганных непонятно чем девчонок я не умел и не хотел, поэтому прибегнул к более привычным методам. С силой сжал её предплечье, оставил без внимания панический писк и принялся резать верёвку на запястьях.
Как только дело было сделано, девочка перекатилась катушкой в сторону, вскочила на ноги и схватилась за вторую верёвку, чтобы развязать рот, но в панике только вырвала несколько волос и расцарапала себе лицо. Узел на затылке был затянут очень туго. Она раздосадовано замычала, топнула ногой от злости, подняла на меня огромные испуганные глаза и издала жалобный стон. Это выглядело забавно и даже чуть подняло мне настроение. Я и забыл, когда последний раз улыбался.
Щёки пленницы оказались затёрты верёвкой до густой красноты. Болезненно хмурясь и постанывая, она потрогала лицо кончиками пальцев, облизала стёртые губы, посмотрела на меня, проводила взглядом верёвку, которую я отбросил в сторону, и, точно перешагивая через себя, проговорила:
Я испугалась Извини меня.
За что извинить? сипло спросил я.
За моё поведение. Ты спас меня, а я я запаниковала. Ты так пошёл на меня с этим кровавым кинжалом, как будто прирезать собирался.
Я не собирался.
Да знаю я! Говорю же запаниковала. Извини. И спасибо.
«Спасибо» Такое странное и обычно ненужное слово в «повседневной» жизни смертников. Но адресованным мне, да ещё и не в стенах лагеря, звучит необычно. Я думал, но так и не нашёл, что можно на него ответить. Кинжал был уже не нужен идти в город с орудием кайергардца чревато проблемами. Я без сожалений кинул его к мёртвому телу и бегло осмотрел труп.
Он лежал на животе. Капюшон слетел в процессе убийства, и теперь было видно половину лица с бледной кожей, сеткой морщин и выпирающими грубыми скулами. Чёрные волосы облепляли взмокший лоб и тянулись к остекленевшим глазам светло-карего, почти жёлтого цвета.
Девчонка тоже смотрела. То на мёртвого кайергардца, то на меня, да таким странным взглядом, будто не понимала, кто из нас кто. Тогда я сказал:
Ворота скоро закроют. Нам надо идти.
И направился в глубь леса.
Эй, подожди! удивлённо крикнула девочка, догнала меня и пошла рядом, держа в руках подол платья. Я всегда отличался высоким ростом, и смотреть на меня ей пришлось, задрав голову. Может, назовёшь своё имя? Меня зовут Диона. А тебя как?
Смертник номер шестьдесят семь.
А Что?!
Если слишком длинно, можно просто шестьдесят седьмой.
Диона застыла на месте, а я и не думал останавливаться, и девчонке пришлось вновь меня догонять.
Подожди, как это смертник? Почему?
Что почему?
Почему ты называешь себя так?
Как есть, так и называю.
Но ты живой!
Надавила на больное. А ведь мне ещё предстоит объяснять свой провал надзирателям лагеря, рыцарям, и, возможно, самой королеве Розбель. Самое страшное ещё впереди.
Я Голос подло дрогнул. Я должен был погибнуть вместе со всем отрядом смертников, но по ошибке выжил. Так получилось, я не специально.
Не оправдывайся, шестьдесят седьмой. Этому нет оправданий!
Диона ахнула.
Что ты такое говоришь? Почему ты решил, что должен был умереть?
Потому что моё время вышло. Я прожил эту жизнь и должен перейти в следующую.
Должен был Лучшей жизни я заслужить не смог.
Пунцовое личико Дионы преисполнилось возмущением. Она побежала вперёд, загородила мне дорогу и выпалила:
Да тебе же лет шестнадцать, не больше!
Мне всё же пришлось остановиться.
Ну и что?
Да то, что ты ещё совсем молодой! Какая следующая жизнь? Ты этой и половины не прожил! У тебя впереди ещё столько лет, а ты говоришь о таких ужасных вещах. Как ты можешь?
Достойная жизнь достаётся лишь ценой достойной смерти. Умри сейчас, живи потом. Так нас учили, сколько себя помню.
Как ты
Я смертник лагеря Каларгон, и должен был умереть в сегодняшней битве.
Диона рассвирепела так, что из ушей едва не повалил дым.
Никому ты ничего не должен! А раз выжил, значит, никакой ты не смертник, и не был им никогда!
Она окончательно сбила меня с толку. Её непоколебимая уверенность посеяла в душе смутные сомнения. Это было очень необычно и чуждо, но всё же Было в этом что-то такое, чему я никак не мог подобрать объяснений.
Я взглянул на Диону по-новому, как будто увидел перед собой совершенно другого человека, более взрослого, более умного, посвящённого в некую тайну, о которой я даже не подозреваю.