Тимофей Лемков лежал на продавленном диване в жалкой позе усопшего вечного студента, в растянутом свитере, в драных, потёртых джинсах, перепачканных масляными красками. Тонкая прозрачная церковная свечечка удерживалась в корявых переплетениях пальцев рук почившего, что были сложены молитвенно на груди. Неопрятная борода художника топорщилась к потолку высохшими клочьями пакли. Словом, душераздирающая была и скорбная картина.
Точилин, разумеется, даже в полутьме узнал бы Тимофея по его горбатому, «ахматовскому» тонкому носу и бороде лопатой.
Налить? спросил Артур и тут же грубо ответил сам, в обиде, что не оценили его ораторское искусство:
Естественно, налить. Тоже выжрать, небось, пришёл. Зачем приходят на поминки? Пожрать и выпить. Нахаляву.
Бальзакер лихо уселся верхом на табурет перед лавкой, покачался на двух шатких ножках. Разлил из очередной бутылки остатки водки в три пластиковых стаканчика, хрустнул, скрутил крышку, откупорил еще бутылку. Долил в каждый стакан. Один накрыл кусочком чёрного хлеба. Некоторое время тупо созерцал эту траурную ёмкость.
Не понял?! громко возмутился он. Это я, что ли, подлец, из покойницкого стакана водку дрызгаю? Нехорошо. Плохо. Плохая примета. Одна примета хороша: не навернуться с антраша! Не так ли, подподручник Точил?! Нда. И вот как тут бросишь пить, если даже покойнику наливают?! Традиция.
Один тут, Бальзакер? с неприязнью спросил Точилин.
Вдвоём.
Кто ещё? Точилин оглянулся на всякий случай.
Вдвоём с собою, дорогим и обожаемым, ответил Артур.
Выпиваешь один?
Ну.
Что «ну»?! «Ну» да, или «ну» нет?! прошипел Точилин. Достал своими приколами!
Не надо орать, милый друг! тихо возмутился Артур и продекламировал под Шекспира:
Звезда Арктур с повинною клонилась к горизонту. Закат уж близок нашей грустной жизни. Проходи, садись, напейся, пилигрим! Молча. У меня получается. На поминках, я понимаю, молчат. С душой усопшего нужно говорить молча.
Скотина! Значит, это ты! обозлился уставший Точилин, на наглого, освоившегося в чужом доме Артура. Это ты дрызгаешь водку даже из Тимошиного стакана!
Почему сразу скотина? шёпотом спросил Артур, сник, жалкий и скорбный, сгорбился, не переставая при этом покачиваться на ножках табуретки. Ска-а-атина сразу! Умный нашёлся!
А потому, сдержанно бушевал Точилин. Ведёшь себя, Бальзакер, по-хамски! В мастерскую не впускаешь! Нажрался, хрюн позорный! Хозяин выискался! Видишь, мой друг лежит!.. такой такой неподвижный. Вот и веди себя пристойно, уродец.
Молитву что ль завыть? возмутился Артур и заблеял:
Еже си на небеси! Прими душу раба твово Тимофе-е-ея!
Помолчи, урод! Щас в белок заработаешь! разозлился Точилин. Зырил он в дырку!
Омэн! прошептал Артур, обиженно подоткнул пальцем к гостю поближе стаканчик, мол, выпей и угомонись.
В огромном, эмалированном тазике с обитыми, чёрными краями, что стоял по центру лавки, было навалено, казалось, всё, что можно было найти съестного в мастерской Тимофея. Солёная и квашеная капуста была разложена отдельными прядями. Огурцы, свежие и солёные, насыпаны в навал. Шматки яблок, нарезанные дольками, почерневшие, были присыпаны сизыми дольками маринованного чеснока. Перемятые перья зелёного лука выглядели оторванными крыльями птиц. Дополняли съестное убранство мерзкие, скользкие, длинные чёрные макароны черемши, будто стебли водорослей.
Давай, шизоид, помянем друга нашего Тимофея, Точилин поднял стаканчик, осмотрелся в полутёмном подвале, удивляясь гулкой пустоте мастерской. При жизни хозяина это подвальное помещение всегда хранило невероятный бардак, беспорядок и наполненность. Доброй души был человек.
Шизоид, обиделся Артур. Чё сразу шизоид?! Чё ты ваще борзеешь, Точила?! Подраться, что ль, с тобой?! Нет, позже. Сейчас я не в силах. Почему это помянем друга, а не самого Тимофея?! Тебя что ли поминать будем?! Или меня?! Почему друга-то Тимофея?! куражился пьяный Артур.
Достал ты, Бальзакер! Помолчать можно?! Несёшь бред! Причём тут ты, пропойца?! Повторяю для идиотов! Давай помянем моего друга Тимофея Лемкова! Художника и человека с большой буквы «Пэ»! неожиданно вырвалось у Точилина. Некстати он вспомнил надпись на двери подвала. Бальзакеру это дало повод продолжить пьяный кураж.