Двадцать лет спустя посреди спальни стоит Фредди:
Я не считаю тебя старым.
Но я старый, отвечает с кровати Лишь. Я старею.
Наш герой полулежит на боку, подперев голову рукой. Плющ за эти годы разросся и, подобно узорной решетке, отбрасывает пятнистую тень. Артуру Лишь сорок четыре. Фредди двадцать девять, на нем очки в красной оправе, лишьнианский пиджак и больше ничего. Посреди шерстистой, некогда впалой груди едва заметная ложбинка.
Фредди смотрится в зеркало.
По-моему, твой смокинг мне больше идет.
Я хочу быть уверен, говорит Лишь, понизив голос, что не мешаю тебе встречаться с другими.
Фредди ловит в зеркале его взгляд.
Молодой человек слегка поджимает губы, будто его мучает зубная боль. Наконец говорит:
Можешь не волноваться об этом.
Ты в таком возрасте
Я знаю. Фредди, похоже, тщательно подбирает слова. Я понимаю, какие у нас отношения. Можешь не волноваться об этом.
Лишь откидывается на подушку, и с минуту они молча смотрят друг на друга. Ветви плюща колышутся на ветру и хлопают по стеклу, взлохмачивая тени.
Я просто хотел поговорить начинает он.
Фредди поворачивается к нему лицом.
Артур, нет нужды в длинных разговорах. Можешь не волноваться об этом. Просто, по-моему, ты должен отдать мне этот смокинг.
Исключено. И перестань брать мой одеколон.
Вот разбогатею и перестану. Фредди залезает в постель. Давай снова посмотрим «Бумажную стену».
Мистер Пелу, я просто хотел убедиться, продолжает Лишь, не желая менять тему, пока не будет услышан, что вы не слишком ко мне привязались. Давно ли, думает он, их беседы стали напоминать сцены из переводных романов?
Фредди садится в постели, смотрит серьезно. Подбородок волевой, такие любят рисовать художники. Этот подбородок и темная поросль на груди, будто орел, раскинувший крылья, выдают в нем взрослого мужчину. Горстка деталей маленький нос, и улыбка, округляющая щеки, и голубые глаза, в которых так легко читать его мысли, вот все, что осталось от юноши, смотревшего на туман. Он улыбается и говорит:
Ты невероятно тщеславен.
Просто скажи, что мои морщинки тебя заводят.
Подползая поближе:
Артур, всё в тебе меня заводит.
Вода остыла, и белая комната без окон походит на эскимосское иглу. Он видит в кафельных плитках свое отражение, зыбкий призрак на блестящей белой поверхности. Здесь оставаться нельзя. Идти спать тоже нельзя. Нужно срочно развеяться. «Когда тебе будет пятьдесят, мне будет семьдесят пять. И что мы тогда будем делать?»
Ничего, просто смеяться. И так во всем.
Я помню Артура Лишь в молодости. Мне было двенадцать или около того, и я отчаянно скучал на взрослой вечеринке. Все в квартире было белым, как и одежда гостей, и мне дали какую-то бесцветную газировку и сказали ни на что не садиться. Завороженно разглядывая ветви жасмина на серебристо-белых обоях, я заметил, что благодаря способности искусства останавливать мгновение каждые три фута над цветком зависает маленькая пчела. Тут на мое плечо легла рука: «Хочешь порисовать?» Я обернулся и увидел белокурого юношу, который мне улыбался. Высокий, худой, короткая стрижка с длинной челкой, безупречные черты древнеримской статуи, улыбается, слегка выпучив глаза: оживленное выражение, от которого дети приходят в восторг. Я, должно быть, принял его за подростка. Он привел меня на кухню, достал бумагу с карандашами и сказал, что мы могли бы рисовать вид из окна. Я спросил, можно ли мне нарисовать его. Он рассмеялся, потом сказал «хорошо», сел на барный стул и стал слушать музыку, доносившуюся из соседней комнаты. Я знал эту песню. Мне и в голову не приходило, что он прячется от других гостей.
Артур Лишь обладал удивительной способностью покинуть комнату, не покидая ее пределов. Стоило ему сесть, и он тут же обо мне позабыл. Стройный, в подвернутых снизу джинсах и свободном свитере крупной вязки, белом в крапинку, слушая музыку («Соу лоунли, соу лоунли»), вытягивает длинную красноватую шею; для такого туловища голова великовата, слишком вытянутая и прямоугольная, губы слишком красные, щеки слишком румяные, на лоб ниспадает блестящая копна волос. Смотрит в туман, руки на коленях, шевелит губами под музыку («Соу лоунли, соу лоунли») стыдно вспоминать, что за каракули вышли из-под моей руки. Его самодостаточность, его свобода вызывали во мне благоговение. Его способность уйти в себя на десять-пятнадцать минут, пока я его рисовал, в то время как сам я едва мог усидеть на месте и удержать в руке карандаш. Спустя какое-то время его глаза загорелись, он посмотрел на меня и спросил: «Ну что там у тебя?» и я ему показал. Он улыбнулся, и кивнул, и дал мне парочку советов, и спросил, не хочу ли я еще газировки.