Ну все, хватит, сказала я. Ешь пирог.
Пирог малышки Бо Пип, серьезно добавил Холланд. Стоит пять тысяч долларов.
Сыночек посмотрел в тарелку, а потом, должно быть, чтобы потянуть время, поглядел на всех нас.
Папа был на Тихом, объявил он.
Базз это знает, сказала я.
Я очень внимательно наблюдала за мужем. Мы затронули тему, которую он предпочитал не обсуждать, но он разрезал свой пирог и сказал:
Мы не воевали вместе. Ведь Базз был СО.
Базз кивнул.
Правда? сказала я, пораженная тем, что Холланд сообщил такие ошеломительные сведения.
Тихий океан, пробормотал сын, обращаясь к горошинам.
Сознательный отказчик. В Кентукки мы таких называли уклонистами. Предмет позора, табуированная тема для застольной беседы. В те дни вся страна готовилась к войне, и было принято считать, что такие мужчины нас позорят. Сачки, трусы. Как будто мужчина пошел к алтарю, а там сказал: нет, все-таки я на ней не женюсь. Быть уклонистом необычайный выбор для молодого человека, и для моего мужа-солдата крайне странно иметь такого друга. Это не укладывалось у меня в голове. Но война была, как мы все знали, временем тайн. От такого откровения Базз покраснел. Теперь я понимала про него меньше, а не больше. Как он потерял палец, если не был в бою? Базз посмотрел мне в глаза и сказал: «Время было тяжелое», но мне показалось, что он пытался сказать что-то другое.
Эта горошина на меня смотрит, сказал Сыночек, и я велела отложить ее в сторону.
Нет, съешь эту горошину, заявил Холланд.
А как вы тогда познакомились? Если ты не был на войне? спросила я Базза.
В госпитале, Перли, ответил Холланд и отпил пива. Он имел в виду тот госпиталь, куда сам угодил после того, как его корабль затонул в Тихом океане.
Там что-то напортачили, и мы оказались в одной палате, добавил Базз.
Точно напортачили. В жизни у меня не было худшего соседа, сказал Холланд.
Я был очень аккуратный. И не доводил сестер, как некоторые.
Не я!
Я положила им еще по одному куску, заметив, что Сыночек свой только раскрошил. Села за стол. Помолчав немного, я сказала:
Но я не понимаю.
Что, милая? спросил Холланд.
Как отказчик оказался в военном госпитале?
Горошина прокатилась мимо солонки и упала со стола.
Ой-ей, сказал сын.
Холланд уже открыл рот, чтобы ответить, но Базз опустил вилку и сказал:
СО были в ведении армии. Нас поместили в военный лагерь на севере. При словах «на севере» он показал куда-то за пределы дома. А меня отправили в тот госпиталь, потому что я был «пункт восемь».
«Пункт восемь»?
Да. Я немножко сошел с ума.
Я взглянула на Холланда, он отвел глаза. Невозможно обсуждать все это так непринужденно.
Пирог малышки Бо Пип! крикнул Сыночек. Он давил горошины на тарелке и не обращал внимания на разговоры про войну.
Я сидела молча, помогая Сыночку доесть его порцию. Я никогда не спрашивала мужа, от чего его лечили или в каком отделении он лежал. Я знала, что его корабль затонул, и представляла, что он пострадал от возгорания нефти или от соленой воды. Но «пункт восемь» означал психические отклонения, а эти двое лежали в одной палате, в одном отделении. Что этот океан с ним сделал? Я не могла заставить себя задавать больше вопросов, войну всем хотелось забыть, и заботливая медсестра во мне желала защитить Холланда и его прошлое, завернуть его в вату, чтобы у нас все было хорошо. Так что я передала им пиво.
Вот так мы и проводили вечера: за ужином, с пивом и старыми байками, которые ничего не проясняли. Я придумала печь мальчикам торты, а Базз так громко ими восторгался, что это вошло в традицию, и мы все смеялись над ее нелепостью. Мы трое выросли во время Депрессии без тортов и пережили войну без масла, а теперь вон чего: едим торт каждый вечер. И Сыночек бросал Лайлу мяч и вопил от восторга. То было время безобидного веселья, и мы были еще достаточно молоды, чтобы им наслаждаться.
По субботам, когда Холланд работал сверхурочно, Базз иногда приходил пораньше. Я не возражала. Он присматривал за Сыночком, пока я хлопотала по дому. Мне нравилось, что с ребенком играет кто-то еще, кроме тетушек. Но было и кое-что неуютное. На середине какой-нибудь банальнейшей истории шмелиный голос Базза вдруг умолкал, и я знала, даже если стояла к нему спиной, что он смотрит на меня. Я поклялась себе, что не стану оборачиваться. Это стало почти игрой.