Пал Палыч с тех пор ведь, кажется, во дворе не прогуливался, не мелькал.
Лифт загудел. Верка очнулась и припустила по лестнице. Она не очень-то хотела видеть подтверждение догадки, не слишком желала, чтобы смутная, только что крошечной искрой возникшая жалость расширилась и захватила её: Пал Палыч никогда не говорил обидных слов, не унижал и не насмешничал. И не успела поравнялась с площадкой, с деревянной обшарпанной дверью квартиры под номером тридцать три, когда створки лифта разъехались. На площадку вышла молодая женщина. Девица даже.
Верка в неё чуть не врезалась.
Под распахнутой кожаной курткой, лёгко-тонкой не по зимней погоде, змеились, выползая из-под ворота футболки, серебряные с красным лепестки татуировки. Не водилось такого в подъезде, раньше никогда не обитало. Верка, должно быть, казалась сейчас незнакомой девице нахальной, бесстыдной и невежливой зевакой но не смотреть не получалось. У бабы Тоси от чужих татуировок, наверное, и вовсе приключился инфаркт. Девица подмигнула тёмным правым глазом и приспустила правый же рукав. Татуировки-растения оплетали и руку. До самого запястья.
Как тебе?
М-мэ, сказала Верка.
Там у подъезда сидела типичная старая грымза. Сидит, вернее, манера речи у девицы была полной иронии. Так вот, ей явно не понравился мой вид.
Как будто прочла мысли Верки.
А, Верка почувствовала себя очень нелепо.
Я ваша новая соседка, девица указала на дверь тридцать третьей квартиры.
Но п-прежний жилец тут, промямлила Верка. Дедуля
Да, Павел Павлович. Квартиру свою он мне продал. Сын его забрал к себе жить. За город. В коттедж.
Девица глядела миролюбиво. Навряд ли обманывала.
Верка кивнула.
Беги, девица уступила дорогу. Ты вроде спешишь.
И завозилась ключами в замке.
Замок теперь менять ей надо. Или уже поменяла? Тогда уж и дверь
Верка послушно, как будто могло быть какое-то наказание за несоблюдение данной команды, поторопилась широко шагая через две ступеньки.
Мама появилась вечером. Синева за стеклом стала чёрной, чуть сбрызнутой оранжевым от фонарей, варёная в кастрюле картошка остыла. Мама принесла с собой рынок. Ту грязную его часть, которая топчется слякотью-отпечатками по кафельным плитам общественного туалета, роняет под прилавки шелуху от семечек, огрызки фруктов, бьёт банку с подсолнечным маслом, бросает окурок и сплёвывает. Мама сегодня там мыла полы. Шелушащиеся, красные руки уборщицы и кислый винный дух. Вот, что такое «мама».