- Почему его нет на доске приказов?
Тарас Константинович нахмурился: тон Быкова не поправился ему.
- Приказ касается только меня. Бухгалтеру погрозили да не дали. Еще вопросы есть?
Быков несогласно покачал курчавой головой.
- Ошибаетесь. Приказ касается всего коллектива.
- Объясни тогда. Чем он касается.
- Тут и объяснять нечего. Была допущена несправедливость - коллектив об этом знал, возмущался. Несправедливость устранили - об этом коллективу поважнее знать. Правду в столе не держат.
- Хм, пожалуй, верно... - чуть опешив, согласился Тарас Константинович, с любопытством и с некоторым удивлением посматривая на парторга. - Ладно, Андрей Семеныч, - с утра вывесят.
- Тогда вопросов больше нет, - удовлетворенно кивнул Быков и ушел.
Неделю назад, в самый разгар рабочего дня, Тарас Константинович обнаружил, что заведующий гаражом уехал в город.
- Кто разрешил? - вскипел он.
- Я разрешил, - сказал вызванный через секретаршу Забнев.
- Что ему там понадобилось? - раздраженно, но чуть тише спросил Тарас Константинович. - Приспичило, называется!
- Надо.
Для порядку, задетый вдобавок спокойствием главного агронома, Тарас Константинович побурчал еще и утих окончательно. Шуметь за глаза, к тому же на парторга, - не особенно тоже, да и по совести если говорить, - за все лето мужик ни одним выходным не пользовался.
Вечером того же дня, когда Тарас Константинович был уже дома, ему позвонили из области.
- Тарас Константинович, дорогой, - выговаривал в трубку секретарь обкома, старый знакомый, - это что же получается? Играем в ущемленное самолюбие? Объявляют человеку за то, что он по-хозяйски действует, выговор, а он молчит? Кукиш в кармане носит? Твой парторг тут на меня навалился, а я знать ничего не знаю.
Похмыкивая, Тарас Константинович начал оправдываться, секретарь обкома выслушал, довольно сказал:
- Все ясно! Приказ мы посоветовали пересмотреть, а твоему Семен Семеновичу нахлобучку дали. - И засмеялся, вспоминая свою давнюю оплошку: - Ну, как там наш садик?..
Контора давно опустела, Тарас Константинович подвигал, проверяя, ящики стола, вышел на улицу и в нерешительности остановился. Такие дни иногда выпадают на стыке лета и осени. Все привычно крутится; привычно крутишься со всеми и сам, и вдруг словно какой-то зубчик безостановочно вращающейся шестеренки промахивает вхолостую, и ты обнаруживаешь с удивлением, что сегодня делать-то, собственно говоря, больше нечего.
Солнце висело еще довольно высоко; у магазина толпились мужички, соображая перед ужином; прошла с коромыслом, сплескивая с полных ведер, дородная счетоводиха, - Тарас Константинович смотрел на все сосредоточенно и чуть недоуменно, словно стараясь что-то вспомнить. Нет, и не забыл вроде ничего...
Навстречу попался комбайнер Василий Морозов, сын москвички, широкоплечий, с крупным, несколько вытянутым, как у матери, лицом и, кажется, чуть навеселе,
- Тоже гуляешь, Василий Петрович? - Тарас Константинович с удовольствием остановился, протягивая руку.
- Утром последний гектар добил. Завтра уж к соседям переберусь. - От загорелого до черноты лица Морозова веяло добротой, покоем, сахарно блестели крупные зубы. - А нынче Галинку навестили. Да вот подмога понадобилась - не хватило чуток.
- Как там Анна Павловна?
- Работает, - словно сам же и удивляясь тому, что говорит, засмеялся Морозов.. - Пускай уж до нового года, А там хватит. И слушать не стану - к себе заберу.
- Ну что ж, правильно, - одобрил Тарас Константинович. - А отец как, пишет?
- Пишет. - По добродушному лицу комбайнера пробежала тень. - Я ведь у него в феврале был. Как в Москву ездил. Меду отвез, валенки - жалуется, ноги стынуть начали. Не сладко ему: та еще молодая, а он согнулся. Пошел меня провожать - заплакал. Что, говорю, батя, - худо? Приезжай - не попрекнем, примем.