Сейчас приду, откликается в динамике после второго гудка.
Рука с телефоном безвольно падает поверх одеяла, и сквозь щель между шторами наконец-то пробивается солнечный луч.
С добрым утром, умирающая леблядь, Джа врывается в комнату слишком громко, но за запах жареных сосисок Джен готов простить другу даже оскорбления. До таблеток дотянуться не судьба, да?
Джен нечленораздельно хнычет в ответ, не пытаясь прокашляться, только хрипит и булькает. Его тянет к тарелке в руках Джа, к тостам и сосискам с разрезанными розочкой краями, он даже приподнимается на локтях, сносит переливы бензина по внутренним трубам, но тарелка проезжает мимо и гулко стучит дном о тумбочку.
Сначала таблетки, издевается Джа.
Он подхватывает подушку, вытягивает ее из-под потных плеч и помогает Джену сесть. Затем мерзко шуршит упаковкой, Джена тошнит от одного вида белой блямбы, он уже чувствует на зубах мерзкий песок химикатов, а друг-садист тычет эту дрянь ему в рот с видом психиатра из ужастиков «мы вам поможем, мы вас вылечим».
Ты еще расплачься! Джа сует Джену в руки стакан и поддерживает, пока тот огромными глотками пытается протолкнуть таблетку до желудка.
Вот когда ты помирал от насморка, припоминает Джен прорезавшимся голосом. Я над тобой так не издевался!
Так из нас я мелкий и слабый, мне положено. Ешь давай, алконавт. Сейчас полегчает.
Джен накидывается на еду, руки дрожат, он почти не жует и с каждым глотком все ближе подбирается к абсолютному счастью. Джа сидит рядом, наблюдает со странной улыбкой. Джен видел такую у матери.
Только однажды, когда во время разборки сильно избили лучшего друга и Джен, вернувшись домой перемазанный кровью своей, друга, подонков, против которых дрались, позорно разрыдался, уткнувшись носом в ее колени, подставляя макушку под теплые ладони. Он рассказал ей об уличных бандах, о стычках и последней драке, о том, что они были вправе защищать территорию и Людку с квартала. Мать слушала молча, только гладила по плечам, по голове, иногда прижимала к груди, пока сын не вырвется, чтобы снова измерить шагами комнату. Он позволил обработать себе порезы, и не сопротивлялся проявлениям нежности, но явно злился и обиженно спрашивал, чего она улыбается. Понял лишь спустя долгие годы, что ей просто хотелось быть нужной уже взрослому, самостоятельному сыну.
Ожил? Джа сцепил замком пальцы и шевелит ими, выгибает до противного хруста. Хочет поговорить.
Джен выцеживает последние капли апельсинового сока, прогоняя остатки бензина из тела. Ему много лучше, даже подшипники в голове разлеглись тяжестью на висках, не катаются туда-сюда. И Джен вспоминает не только, как вчера упился в дрова, но и зачем.
Ты что-то нашел? спрашивает он, подобравшись на постели.
Нет, выдыхает Джа. Поднимается с кровати и идет к окну распахнуть шторы, но на деле просто сдвинуться с места. Ему не усидеть. Наверное, я упустил что-то. Надо и тебе глянуть, я там нараспечатывал фотографий. Так что, как сможешь
Пошли, посмотрим, Джен осторожно вытаскивает тело из-под одеяла, борется с первым ознобом, натягивая майку и брошенные Джа штаны. Он был бы счастлив поваляться в кровати еще хотя бы час, но знает: каждая минута пророку иголка под ногти, даром, что не смертельно.
Огогошеньки! Джен почти вжимается в стену, чтобы добраться до кресла у окна, потому что ходить по разложенным на полу фотографиям вчерашнего собутыльника как-то неудобно.
Джа подобная этика пофигу. Прошлепав босыми ступнями по листам, он усаживается по-турецки на свою кровать и с высоты разглядывает извращенный бумажный ковер. Джа снова хрустит пальцами и постоянно облизывает губы.
Гляди, вот эту, эту и эту татуировки сразу отметаем, Джа тычет в увеличенные фото. У остальных таких не было. Вот эту родинку на ступне тоже. Помнишь, мальчишка месяц назад был босиком? У него родинок не было. Так, что еще?
Шрамов много, Джен подался вперед вместе со стулом.
У него все шрамы, вроде, нормальные, говорит Джа. В смысле, по форме ничего странного. Он же военный. Но ты просмотри, может, и найдешь не ранение.
Если бы Макс увидел все это, прибил бы обоих.
Неее, ты бы его сделал, без намека на сомнение и как бы невзначай бросает Джа. Даже с дикого бодуна.
Конечно, Джену льстят слова, но Джа так остервенело вглядывается в фотографии Макса, что Джен волей-неволей поддается сомнениям. Вдруг уверенность в силах инквизитора еще одна иллюзия, которой пророк защищает остатки самообладания? Как связь с жертвами, которая на взгляд Джена полная чушь. Но об этом не скажешь. Если пророк ошибается, значит, хочет ошибиться, и остается только ждать, пока Джа не решит сам себе признаться. Стоит надавить он уйдет. Или вконец трекнется. А спятивший пророк вряд ли сумеет кого-то уберечь.