Степаныч кашляет: разбудили.
Что сегодня? скрипит старик, садясь в груде тряпок. Седые редкие волосы дыбом, будто специально начесал себе ирокез. Панки в городе.
Тебе день недели интересен? хмыкает Пашка. Он стоит, задрав голову к окошку, дергая кадыком на давно небритой шее, словно пьет свет, не забывая разминать затекшую руку пальцами здоровой. Или меню на завтрак?
Где-то снаружи кричит птица. Громко, болезненно: это ее парень и слушает. Или мне показалось, и там никого нет? Свет слишком яркий и слишком черный, чтобы в нем уцелели птицы.
Омары и бургундское, как обычно, смеюсь я.
Грустный смех, без радости и надежды, будто дурная привычка. Мучительно хочется кофе. Полцарства за коня, которого я легко обменял бы на мешок кофе. Мешочек. Горсть.
Но у меня нет половины царства. Ни у кого из нас нет такой роскоши, иначе менялись бы вовсю и без остановки.
Шило на мыло, часы на трусы.
Дебил ты, Пашка, отзывается Степаныч. Да и ты, Аркан, не лучше. Хотя бургундского я бы накатил
Старик, кряхтя, встает и смотрит на меня красными воспаленными глазами. Неладно с ним, который день неладно. С самого начала.
Болит? сочувственно спрашиваю я.
Да не то, чтобы Он снова кашляет и сплевывает красным на сырые доски пола.
Раньше бы я решил, что он скоро загнется. Начал бы нервничать мол, пора вести к врачу, хотя куда идти непонятно; спасем же, друзья, человеческую жизнь
Шире круг и тверже шаг.
Но привык. День сурка в части места жительства и нашего состояния. Так что теперь и не беспокоюсь особо, не мои проблемы. Вообще не проблемы, просто условия чужой задачи, написанной на скомканном тетрадном листе с красной оценкой в углу.
Где-то далеко, будто отвечая на незаданные вопросы, начинают гулко бить орудия. Им отвечают. Не сразу и вразнобой, но стучат батареи противника.
Так и живем, если это вообще жизнь. Если это вообще пушки, в чем я тоже сомневаюсь. Но звук похожий, уж мне ли не знать.
Что сегодня? снова спрашивает старик. Снова прятаться? Казнить? Миловать?
Земля дрожит под ногами. Со стен летят мелкие куски штукатурки, бетонная плита сверху, с ветвистой трещиной, осыпает нас троих песком.
Сегодня вам нужно выйти наружу, вовсе не пискляво, хорошо поставленным бархатным голосом заявляет Пашка.
Так мог бы говорить Синатра, окажись он чужой волей в этом странном месте и овладей русским, разумеется. Красивый голос.
Пресветлый, ты хоть скажи, за что нам это все? стонет в ответ Степаныч, но поздно: Пашка уже хлопает длинными, почти девчачьими ресницами и смотрит на нас. По очереди. Недоуменно.
Что я сказал? пищит он. А? Что?!
Типа сегодня надо туда, ворчу я в ответ.
Ненавижу эту беспомощность. Любой из нас всего-навсего говорящая голова для неведомого существа. Или многих существ здесь мнения расходятся. Голоса ведь тоже разные, я, например, говорю низким утробным басом, если друзья не врут. Но время от времени каждого из нас накрывает это чревовещание. А потом болят виски, затылок, и ни слова не помнишь из сказанного.
Вроде, как и не ты говорил. Да так и есть.
А-а-а Да что толку! машет здоровой рукой Пашка. Вторая так и висит пока плетью. Новое испытание, что ли у него? Мелковато както. Куда не пойди, завтра снова здесь. И не помним ничего.
Вот это верно. Дни весь этот месяц были разными, солнечными и дождливыми, проведенными здесь и за стенами подвала, наполненными надеждой и отчаянием, но с утра да. Мы исправно просыпаемся тут. В том же составе. Под теми же одеялами, пахнущими мышами, которых кстати говоря никто ни разу не видел.
Месяц ли? Я не уверен. Возможно, год. Два. Сотня тысяч.
Омары и бургундское переносятся на неопределенный срок. Да и не нужны они нам. Даже жажда кофе остается всего лишь фантомной болью. Ни воды, ни пищи. Ради интереса я проверял воздух нам тоже не нужен. Унылое занятие, проверять не задохнешься ли ты.
Еще печальнее убедиться, что нет. Не задохнусь.
Можно не обращать внимания на приказ. Или нарочно не послушаться, ответ один: сперва сам говоривший чужим голосом впадает в странное болезненное оцепенение, а потом и остальные. Если разделиться эффект тот же. Мы за это время успели проверить самые разнообразные идеи, но боль это все что у нас осталось, раз уж больше нет радости. А боли хотелось бы избежать. Боль и ночной холод все, что нам осталось из ощущений.