Привет алкашам! поприветствовал он меня, расплывшись в предвкушающей халяву улыбке.
Привет! Это я алкаш?
Ну конечно! Перед самолётом квасишь. И не успел приземлиться уже в кабаке.
Я действительно не подумал о том, что с нашей последней встречи не прошло и двух суток, за которые я успел окончательно похоронить самую многокрасочную часть прошлой жизни и вернуться в прежнюю, красок в которой по-прежнему было не больше, чем смысла.
Девушка! в нетерпении подпрыгнул Кеша.
Когда ему случалось пить за чужой счёт, он всякий раз доставлялся домой собутыльниками. К этому я был готов.
Слушаю вас? обнажила кариес пожилая официантка.
Да! торжественно собрался с мыслями Кеша и затыкал пальцами в меню. Это, вот это, ноль пять этого и ещё вот это! Мда он хмуро помедлил. И салатик. Есть оливье?
«Столичный», кивнула женщина.
Да не «Столичный»! Оливье есть?
Это и есть оливье, у нас он «Столичный».
Несите скорее! распорядился Кеша, схватил пиво и сделал советский глоток в треть кружки.
Я дополнил заказ аперитивом, и вскоре на столе возникли два алых шота, водка, селёдка и «Столичный».
Ну что, по «Боярскому»? предложил я.
Кеша воодушевился:
С козырей ходишь, чертяка!
И в следующую секунду томным, исподлобья, взглядом он окинул входящие в бар голые ноги, полноватые, в высоких сапогах на тонком каблуке.
Последние в этом году, наверное, мечтательно протянул он и грустно заглотнул «Боярского». Видал, какая? Жопа что надо. У баб с толстыми задницами душа тонкая.
Любвеобильный Иннокентий регулярно создавал себе проблемы с чужими жёнами, но всякий разговор с ним оборачивался лекцией о несостоятельности женщин. Сегодняшний вечер, само собой, исключением не стал.
Тебе, психологу, не понять, а я в бабах толк знаю, у каждой вот тут ценник нарисован, и он убедительно ткнул себя в лоб. Сейчас вот буквально, когда сюда шёл, двух кралей видел. Идут по «рубину», всё вокруг фоткают, селфи губастые делают. А я слышу: говорок южный. Подхожу, говорю: «Девчонки, вы откуда?» А они так гордо: «Мы ма-а-асквички!» Москвички, бля. Саратовские.
Я заинтересованно морщил лицо и кивал в тарелку.
Запомни, чувак. Вот ты почти до лысины дожил, а так и не понял: всё зло от баб.
Вообще-то, жуя салат, напомнил я, из нас двоих ни разу не был женат не ты.
Так это потому, что баб ни хрена не понимаешь! А я тебе скажу: они слабохарактерные все. Чего лыбишься? Я вот к какой-нибудь схожу ну, это к массажистке какой, когда спину прихватит Так мне моя знаешь что устраивает! А сама?!
А сама? эхом отозвался я.
Да она ночью даже перед холодильником устоять не может! А у меня тут горячая баба!
Кеша, не чокаясь, заглотнул второй шот, фирменно булькнул пищеводом и полез вилкой в селёдку. Изысканности в нём было не больше, чем такта. Я налил себе водки.
Это ведь только кажется, старый, что мужики охотятся на баб. На самом деле всё наоборот, сквозь селёдку продолжал Кеша.
Он громко закашлялся, и я принялся барабанить по его тощей спине. Кеша прокряхтелся и влажными глазами зло апеллировал к официантке, которая уже устремилась на кашляющий зов.
Что-то случилось?!
Да Его голосу словно сломали хребет. Можно поговорить с криворукой обезьяной, которая у вас закуски готовит?
Вам что-то попалось? женщина переметнула молящий взгляд с Кеши на селёдку.
Кость! рявкнул прорезавшимся рыком Кеша. Огромная, мать вашу, кость! Вы засунули кость от акулы в селёдку!
Извиняясь на все лады, официантка схватила тарелку со стола и, спотыкаясь, засеменила на кухню.
Чё, реально кость? полюбопытствовал я и потыкал вилкой в филе.
Кеша улыбнулся кончиком рта и подмигнул:
Нормально всё. Сейчас пивас халявный принесут.
С чувством восстановленной справедливости, но с видом по-прежнему уязвлённого достоинства Иннокентий отпил извинительного «Жигулёвского» и проговорил словно мимовольно:
Как слетал-то?
Я не ответил на его испытующий взгляд, ставший вдруг серьёзным и даже как-то по-дружески озабоченным.
Нормально.
Ясно, удовлетворённо кивнул он. Я был прав.
Мы помолчали и выпили.
Напейся сегодня, старый. И завтра. Не сразу, но поможет.
В голосе Кеши прозвучала забота. Однако именно он через час был пьян до последней возможности, что означало безоговорочную готовность эту самую заботу принимать.