Она стояла у дверей деканата и всматривалась в расписание первого в её, как и моей, жизни семестра. Я спросил, как её зовут. Она взглянула на меня робко и отрешённо, и в этот момент я погиб. Девушка с длинными ногами и красивым смехом, она навсегда отняла у меня способность влюбиться на несколько часов в какую-нибудь пустышку. Так пошатнулся мой разум. На следующее утро я проснулся больным и влюблённым.
Она говорила, что между нами расстояние в целый мир, и утешала, что это не самое страшное: «Ведь с кем-то и пять, и десять миров». Когда на простыне темнели кровавые слёзы убитой невинности, я не сводил с Насти глаз, рождаясь и умирая каждую секунду.
Через шесть месяцев на мой вопрос она ответила: «Мне с тобой пусто». К любви добавилась горечь перезаваренного кофе, которую позже догнала зудящая жажда счастья.
Ненавижу так умирать.
Ещё десять лет Настя жила в моём сознании сгустком тепла, растворяющимся в отмирающей глубине. Глубина эта долгие годы ещё выворачивалась наизнанку и обращалась пустотой, которую ничем нельзя было наполнить. «Найдётся ли теперь тот, кто вдохнёт жизнь в мёртвое сердце», думал я.
С тех пор прошло бессмысленное и долгое время. Шрамы больше не чесались. От Насти в памяти осталось лишённое контуров, растворяющееся в отбеливателе событий, замыливающееся, но не теряющее тёплого свечения пятно. Осознав, что жить дальше всё-таки придётся, я всецело отдался музыке.
Один мой приятель студенческой поры говорил, что цель его жизни написать гениальный роман, перевести его на мёртвый язык и сжечь единственный экземпляр. В точности с таким же пониманием себя я жил до тридцати лет. Люди появлялись, предавали, были предаваемы, сходя затем с моей орбиты и обращаясь в пыль сатурновых колец рядом, но не в обнимку. Мне не было жаль. Пусто было. Но не жаль.
Настя была глубоким человеком настолько, насколько может быть глубок студент первого курса. Быть может, с расстояния лет я слепо пестую в себе это убеждение, но стихи она писала, книги читала и меня любила. Недолго и не по-настоящему, но тем не менее.
Однажды, когда после прогулки по остывающему, как сейчас, Петербургу, мы в кафе на Фонтанке согревались чаем с мятой единственным, на что у меня хватало денег, она приоткрыла для меня свою природу. В тот день, как выяснилось через полгода, для меня запустился обратный отсчёт.
Любовь разрушает человека, Настя обняла рукавами крупной вязки толстые стенки дымящейся чашки и задумчиво посмотрела сквозь меня.
Ты хотела сказать, это человек разрушает любовь? вопросительно поправил я.
Она кончиками губ отхлебнула дымящейся жидкости.
Нет, Феденька, любовь убивает.
Смотря что понимать под любовью, сам не понял, согласился ли с ней я.
А как ты считаешь, Ромео любил Джульетту?
Любил.
И что это, по-твоему, за любовь, которая убивает? Она же любовь. Значит, должна всё превозмогать: и гибель, и боль, и вообще зло. А убивать себя, оттого что не в силах пережить смерть любимого человека, это разве любовь?
И это любовь, умилился я и убрал с её лица неудобно соскользнувшую прядь.
А как же «созидательная энергия»? Ведь это и должна быть любовь, разве нет? А раз она разрушает вместо того, чтобы созидать, выходит, это энергия уничтожения. Даже самоуничтожения.
Ну, не всегда ведь всё плохо заканчивается.
Это в жизни, может, и не всегда. Жизнь лжёт. Не лгут только книги. А в книгах, например, я другого не встречала. И «Леди Макбет», и «Гроза» она поёжилась.
Светлая и тёмная Катерины, не без удовольствия продемонстрировал я, что помню, как она их называет.
Ага. Обе ведь плохо кончили.
Так затем книги и пишутся.
Зачем? и она задержала взгляд где-то на моей переносице.
Чтобы пострадать. С удовольствием пострадать, по буковке, по капельке.
Она снова отвела вдохновенные глаза.
Я не хочу страдать, проговорила она так бархатно, будто речь шла о чём-то со знаком плюс.
«Я не хочу страдать». Именно эти слова я запомнил особенно хорошо.
В полёте из Сибири мне снились Настины глаза в тот самый бархатный момент. Когда самолёт сел, вместе с пассажирами выпуская в питерскую туманность угольную кузбасскую духоту, был полдень и ещё десять дней отпуска впереди. Решив не возвращаться домой раньше полуночи, я направился в центр города.
С первых дней переезда в Петербург, те самые семнадцать лет Насти назад, я полюбил улицу Правды. Не из-за названия, нет. Не знаю, от чего именно исходила магия этого места, но именно здесь, между киновузом и Владимирским собором, необычайно вкусно согревал мой юный пищевод любой из полусуррогатных портвейнов от «Алазанской долины» до «трёх топоров». И то и другое стоило в пределах двадцати рублей по курсу начала нулевых и особенно радовало с первым покровом зимы уютным и пушистым, как помпон на девичьей шапке. Город укутывал собой.