С яростным рёвом Бульдог выхватил у Вороньего Хлыста оружие и ударил наводчика прикладом в лоб.
Вороний Хлыст упал на спину, закатив глаза и раскрыв рот.
Тиви бросилась к Бульдогу и приложила руку к его дымящейся гриве.
— Ты ранен?
Голову обжигала пылающая боль, и шахта, ведущая в мир нижних инстинктов, ещё была открыта в душе Бульдога. Боевой клич ещё гремел, отдаваясь в ней, следуя за ощущением близкой миновавшей опасности.
— Я жив, Тиви. Боль вылечат амулеты. Тиви посмотрела на Вороньего Хлыста, растянувшегося в густой траве. Глаза его закатились.
— Он убит?
— Нет. — Бульдог поднял янтарный посох и рюкзак наводчика. — Он только без сознания. Но мне придётся его убить, если мы ещё будем здесь, когда он очнётся. Этого человека опасно злить. Он ничего не знает об истине — и потому способен на любую мерзость в сумасшедшей погоне за пользой.
Она отступила от лежащего человека.
— Он пытался тебя убить.
— Да. — Бульдог закрыл сундук и начал завязывать лямки. — Ружьё было настроено так, что у меня голова бы испарилась.
— И ты его не убьёшь?
Он подал ей ленту острых глаз из рюкзака Вороньего Хлыста.
— Я вор, Тиви, а не убийца. И потому я отберу у него все ценное — а если это приведёт к его гибели, меня совесть мучить не будет.
— Он может тебя преследовать, — сказала она, принимая амулеты.
— Если хочет получше узнать, что такое боль, пусть приходит учиться. — Бульдог привязал к волокуше второе ружьё и рюкзак управляющего. — Я преподаю истину — а для таких, как Вороний Хлыст, истина всегда болезненна.
Вор вынул из плаща Вороньего Хлыста все амулеты, не оставив ему ничего. Полоса последнего дневного света протянулась через горизонт оставшейся позади пустыни. Бульдог впрягся в волокушу и, с посохом Вороньего Хлыста в руке, потащил её в лес.
Прикладывание целительных опалов излечило обожжённую голову вора, и к полуночи он был исцелён. Они с Тиви пробирались под плотной парчой свисающего мха гигантских бородатых деревьев, собирая по дороге съедобные грибы и побеги спаржи. Пар звёздного огня струился меж ленивых ветвей и освещал поляны похожих на водоросли трав в кафедральной темноте леса.
— Ты здесь в глуши так же благороден, как был в Заксаре, — сказала Тивн и поглядела на него большими ввалившимися глазами. — Я думала — то есть мы в трущобах все так думали, — что, понимаешь, те, у которых звериные метки, они опасны.
— Так оно и есть, — охотно подтвердил Бульдог, вглядываясь в темноту из-под тяжёлых бровей.
— Нет. Ты не опасен. То есть в Заксаре я думала, что ты опасен. Вот почему я никогда не ошибалась у тебя на работе — боялась ошибиться. Тебя боялась. Мы все боялись. Потому что ты такой — свирепый. Но ты совсем не такой, как Вороний Хлыст.
— Я философ. — Он наклонился сорвать очередной побег спаржи и бросил на сундук, на уже собранную кучу.
— А как? — Она заглянула ему в глаза. — Как ты стал философом?
— Как все философы. — Он поглядел в Глаз Чарма на плече, выискивая, нет ли кого в лесу. Во мраке даже Глазам Чарма не хватало точности, которая радовала его в пустыне. — У меня была учительница. Её звали Умная Рыбка. Она меня спасла из трущоб. И научила меня истине.
— Истина. Ты столько о ней говоришь. Что такое истина? Бульдог подобрал ещё несколько грибов.
— Истина есть то, что есть. Она не всегда полезна. Не всегда добра. Не всегда красива. Не всегда — что бы то ни было. Она изменяется и все равно всегда одна и та же.
— Как это может быть?
— Все меняет все. Всегда. Изменение — это истина, которая не меняется никогда.
— То есть ничто не остаётся одним и тем же?
— Ничто.
— Даже Извечная Звезда?
— А! — Большие зубы Бульдога сверкнули в широкой улыбке. — У тебя задатки настоящего философа, Тиви.