Андрей Кузнецов - Детям за 20 стр 2.

Они встают.
И уходят.
Некоторые парами.

Плакали мои тридцать три процента.
Плакали, плакали, плакали.

Ну, что поделаешь.

Егору Сергееву

Не хочу взрослеть! Я останусь так: в детстве, но умнее своих лет.
Страшно. Это вроде «нашли рак». Или тихо тычется пистолет.
Вот мое отражение. Да, прыщи. Шмотки типа «умненький неформал».
Сколько оправдания ни ищи, знаешь,  этот мир тебя надорвал.

«Вижу, притворяешься до сих пор. И не надоело? Не слышу? Нет?»
Зеркала глядят на меня в упор. Молча и упрямо гляжу в ответ.
От такого взгляда не убежать, не уйти домой, не укрыться пледом.
Не спасают градусы и кровать.
Угол паденья падающим неведом.

Острый, как наточенная фреза, взгляд сильнее, дольше, чем остальные.
Страшно то, что это мои глаза.
Взрослые. Уверенные. Стальные.

Звон! Осколки брызнули по щеке. Только оцарапали мне лицо.
Я дезинфицирую. Все окей.

Я же не ребенок, в конце концов.

Где-то в стране жаркой, Аравии,
каком-нибудь Йемене,
 или холодной,
где девушки в шарфах
вне зависимости от времени,

где крику и плачу
и возгласу
вторит стократно эхо,
 где-нибудь там находится
Великая Стена Смеха.

Очень высокой кажется,
хотя и стоит в яме.

Сотни тысяч бумажек
между ее камнями.

«Спасибо за хлеб насущный.
И персики тоже клёвые».

«Ты нас не очень мучил.
Спасибо тебе, ё-мое».

«Спасибо тебе за землю,
за воздух, огонь и воду».

«Спасибо, что мы поели.
Папа нашел работу».

«Спасибо за это тело,
что я поимел давеча».

«Спасибо! Всегда хотела
увидеть живого Павича».

«Слушай, они все поняли,
мне подарили зиппо!».

«Вот я пошел по миру
А он охуенный! Спасибо».

Когда-нибудь к этой стенке
приду (приползу) и я.
Сюда не привозят зэка
 вокзал-чемодан-статья.
Сюда приходят кругами,
и путь у каждого свой.
Сюда приходят ногами,
но главное головой.

Мне будет, конечно, страшно,
но я, на закате дней,
 приду и вставлю бумажку,

я тоже вставлю бумажку,

со смехом вставлю бумажку
со смехом моим на ней.

                пока я держу удар, тяну сигарету, курю взатяг 
молись обо мне святому Мартину, защитнику всех бродяг.
молись обо мне непорочной Деве, сожги за меня свечу.
я сам не умею. вообще не в теме, сам я только молчу.
ведь я же не верю ни в сон, ни в чох, ни утренний
птичий грай.
я обнимаю твое плечо.
                и я не увижу рай,
                но губы твои создадут слова, латынь полетит,
звеня, взовьются стяги и покрова немеркнущего огня,
и,  пусть не найти на меня креста,  пройду по всему
кругу. и, если я встречу в пути Христа,  он мне подаст
руку.

                 так будет, я знаю, и это просто, и это совсем не
ново. читай за меня этот pater noster, пока я ищу дорогу,
пока я гадаю по старой карте, на пальце кручу медяк
                проси за меня у святого Мартина,
                защитника всех бродяг.

В детстве мы все умели летать. Я же умел, тоже.
«Ну-ка немедленно перестать, этого быть не может!»
 взрослые говорили мне. Я ковырял стенки.
Крылья, шуршащие на спине, гладили по коленке.

Я знал, что крылья у взрослых есть. Только они прячут.
С ними ведь толком ни лечь, ни сесть, сложно ходить,
значит, проще их под машинку стричь.
«Смотрите, у вас на ушке Перышко? О, я прошу простить
Наверное, из подушки»!
А если кто-то и полетит сложно парить вместе, спереди
будет воздушный щит, сбоку крыло крестит, и турбулен 
ция позади. Легонький, как листочек. Крылья и правила
высоты делают одиночек.

Но я не сдался,  и я летал: с чайками над заливом, с
французскими летчиками до скал, с драконом одним
игривым, с крылатыми кошками на заре И даже
одной ракетой. Видел, как она на земле стала лучом
света. Летал-летал, и однажды, вдруг, проснувшись не
очень рано, нашел изогнутый белый лук, висящий на
сгибе крана. А рядом, в ванной, огромный меч. И нимб.
И ключи на связке. Я должен все это уберечь? Я сказка?
А что в развязке?

Сижу на крыше у голубей. Пью кофе из автомата. Небо
над городом голубей, а облака вата.
От нимба пафосно прикурю. Это Ключи от Рая. А Меч 
Возмездия. Я горю, ярко но не сгораю.
Господи Я не вижу пути. Причем и назад тоже. Что

мне делать, куда идти, Ты еще там, Боже?
Просто хотел, ну «не как они», я же уже выжат
Слышишь? Направь меня. Подмигни.

Но, кажется, он не слышит.

У меня есть ангел-предохранитель.

Каждый раз он советует мне: «Остынь. Да какой из
тебя, извини, воитель. Ты не любишь себя? Ну, давай, 
простынь! Простудись! Можно будет лизать варенье
Можно будет лежать и читать,
читать У тебя же отличное настроенье. У тебя же от 
личный диван-кровать! У тебя интернет, у тебя работа, у
тебя же девушка, идиот!»
Только если подступит Оно как рвота, стартовавшая
после парада рвот.

Я сдвигаю ангела вниз, направо. Ангел щелкает.
Молча взведу курок.
Вспоминаю патрон.

Иногда кроваво.
Иногда получается между строк.
Прагматизм стирает.
Цинизм увечит.
Мизантропия дробью летит в толпу.
Реализмы дают дофига осечек,
Но зато попадают по существу.
Анекдоты всегда задевают ноги,
Размышления мой веселящий газ,
Разрывные тяжелые монологи.
В кобуре один. Для себя. Запас.

Через круг прицела кругом мишени.

Тут такой хитрожопый иньянь-женьшень спусковому
крючку не до прегрешений.
Понимаешь, мой ангел,
я сам мишень.

Мне все проблемы в мире по плечу.
Я счастлив и свободен, словно птица.
Я вырасту и стану пикачу!

И папа с мамой будут мной гордиться.

Оставьте ёжика в покое! Оставьте ёжику покой.
Не троньте ёжика рукою, не троньте ёжика ногой.
Оставьте ёжика в покое,  вы не найдете общих тем!
Оставьте ёжика в покое, оставьте ёжика совсем.
Оставьте ёжика в покое, он слишком много видел зла.
И слишком, слишком много боли его душа перенесла!
Оставьте ёжика в покое. И, если очень повезёт, 
он вас запомнит. И из боя
кусочек мяса принесет.

Наступает сезон ведьм.
Они надевают чулки и короткие юбки,
перчатки,
и длинные пальто с разрезами,
и маечки,
и чёрт знает, что еще.

Наступает сезон ведьм,
эти глаза с поволокой,
и каждый мой шарф похож на петлю,
состоящую из петель,
и каждый мой шаг по дороге благих намерений.

Наступает сезон ведьм,
холодает,
и встречи с чаем и старым кино
типа «Пушек острова Наваррон»
не доведут до добра.

Наступает сезон ведьм.
Сохрани меня, господи, от их чар,
а ведьм от моей любви,

ибо человек слаб,
и мудрости, данной нам в детстве,
никогда не хватает на жизнь.

Наступает сезон ведьм,
я строю воздушные замки для обороны.

Волшебные кролики прыгают прямо с горы Брокен,
стою
и наматываю шарф на кулак,
не замечая,

 но небо полно черных точек,
и я уже слышу крики.

Понимаешь?
Мы носим своих мертвецов под курткой. До дна дней.
Если смерти смотреть в лицо, становится холодней.
Вот приходит. Садится. Парень. Стройный, в глазах медь:
«Я учил тебя. На гитаре Еще научил петь».

Другой серый, почти белый. Тогда уже был стар:
«Ну, да. Было такое дело Ставил тебе удар».

Третья с краешку, на кровати. Прямо ко мне в тыл:
«Помнишь море? Красное платье? Конечно, ты не забыл»

Четвертый и пятый во тьме комнаты. Рядом. За рядом ряд.
Их шеренги длинны, изогнуты, и все они говорят:

«Я вам руну открыл. Райдо. Шалаш из пяти веток
Помнишь, ты подпевал радио? Помнишь, как я едок?
Помнишь рано приехал в город, и я по нему водила?..
Помнишь, сели в блестящий форд, а в нем заиграл Дилан?
Помнишь, помнишь, ты помнишь»

Помню. Вас, и все эти сказки.
Моих мертвецов шелестит, стонет хорал григорианский:
качается, шепчет, поет, звеня ключами, цепями, пивом
Мои мертвецы пугают меня.
Но делают, блин

счастливым?

Мои мертвецы постоянно со мной. И этот, с глазами-медью,

и красное платье, и старый изгой, и женщина-на-рассвете,
и тот кто пел обо мне обо мне!  громко, но не натужно,
и тот, что из двух дюжин камней выбрал один нужный 
они поддерживают меня. И на пути тоже.
Знакомые, родственники, друзья, весь легион прохожих
хранят.
Я ношу своих мертвецов
с собой, из них состоя.

А когда замкнется мое кольцо 
печать, приговор, статья, 
приду к тебе, и скажу: Помнишь,
про мертвецов? На крыше?

Дай мне куртку. Чего смотришь?
Там холодно так, выше

Я с тобой. И буду с тобой.
Смерти нет. У меня вышло!

Понимаешь?
У нас вышло.