Чем вчера Николай Михайлович занимался?
Да ничем таким особенным. Они-с проснулись поздно, когда уже совсем рассвело. Потребовали завтрак. Манька-то уже сготовила, я просто поднял и стол накрыл.
Манька это кухарка?
Она самая.
Хорошо. А дальше?
А дальше они-с работали. Закрылись в кабинете, велели не беспокоить.
А ты?
А мне сказали: «Не беспокоить», я и не беспокоил.
А как же записка?
Какая записка? притворно удивился Дмитрий.
Которую ты у мальчишки забрал, когда тебя дворник кликнул.
Ах, это! Да-с, забрал.
И?
Что «и», ваше благородие?
И что дальше с запиской? Гороховский, доселе по привычке молчавший, начал терять терпение. Мне из тебя клещами слова вытягивать?
Отдал Николаю Михайловичу, пробасил Дмитрий и замолчал. Константину хотелось зарычать.
А он что?
Прочел, думаю. Он, как записку забрал, сразу меня отпустил.
Ты не видел, как он ее читал?
Нет.
И не видел от кого записка?
Нет, слишком уж притворно замотал головой слуга.
Да ладно тебе, нехорошо усмехнулся Черкасов. Несмотря на молодость и некоторую наивность, он уже понял, каким любой полицейский чин предстает в глазах обывателя. Обычно его это скорее печалило. Однако, для пользы дела, он мог и подыграть изобразить эдакого беспринципного молодого рвача, в погоне за продвижением по службе готового «перемолоть» любого мелкого человечка, попавшегося на пути. Я же вижу глаза твои хитрые. Вот ни за что не поверю, что ты удержался и не прочитал незапечатанную записку!
За что вы на меня напраслину возводите? ненатурально оскорбился Дмитрий.
Напраслину? А давай мы с тобой не здесь потолкуем, а в участке? разгадал настроение Черкасова квартальный и скорчил свирепую рожу, что, с его бритой головой и загорелым лицом, было несложно. Упрячу тебя в «холодненькую» на денек, сразу станешь разговорчивым.
Не за что меня прятать, ваше благородие! возмущенно пробасил Дмитрий, но глаза его испуганно заблестели.
Думаешь, я не найду? Всякий, делающий грех, делает и беззаконие; и грех есть беззаконие! Ибо нет различия, потому что все согрешили и лишены славы Божией! угрожающе повысил голос Гороховский, не сводя глаз со слуги. Этого хватило тот сник, потупил взгляд и начал говорить.
Ну, прочитал. Женский там почерк был. «Буду ждать в назначенный час». И все.
А что хозяин?
Я, когда уходил, видел, как он открывает записку. Лицо у него довольное было.
И не знаешь, от кого записка?
Не знаю. Не было у хозяина женщины постоянной.
А непостоянной?
Может, и была. Он раз или два в неделю уходил и на ночь домой не возвращался.
Куда?
Точно не знаю.
А не точно?
Думаю, на Солдатскую.
Да ладно! опешил Черкасов. Солдатская улица, особенно в той части, которая прилегала к реке, была мерзким местечком. Там находилось сразу несколько домов терпимости, как официальных, так и подпольных, а «безбилетных» девок так вообще не счесть. Бывали места и похуже, конечно номера «Китай», например, но бывали и значительно лучше. Представить себе учителя гимназии, скрытно спешащего на встречу с продажными девками на Солдатской улице Константин мог с трудом.
Он ездил к Банцекову, одно время, назвал Дмитрий относительно роскошный для губернского города «кафе-шантан» у волжских пристаней. Потом поиздержался, и более его туда не пускали. Но он продолжал пропадать куда-то по ночам, поэтому, думаю, нашел место по карману.
Очаровательно, покачал головой Черкасов. А что можешь сказать про мужиков, которые к твоему хозяину приходили?
Ничего, он всегда меня из комнаты выгонял, поймав взгляд Черкасова, он быстро добавил. И говорили они тихо, из-за двери не слышно. Но думаю, что они тоже оттуда, с Солдатской. Или еще из какого-нибудь веселого заведения, из тех, где девки есть, и в карты играют.
Глава третья
«В губернской гимназии»
Обыск, проведенный Черкасовым и Гороховским, особых результатов не дал. Записки, принесенной мальчишкой, не нашлось. Определенные надежды Черкасов возлагал на найденную записную книжку, но Нехотейский и тут оказался скрытным она содержала только инициалы и суммы. Больше ничего, представляющего интерес, в доме не нашлось. Разве, что у Дмитрия обнаружилось под матрасом несколько серебряных ложек и ассигнаций, но тот, пряча глаза, уперся, и говорил, что это фамильные ценности и его содержание соответственно.