Он что, очнулся?! вскрикивает Хакобо, резко оборачиваясь.
Нет.
Нет. Все такой же словно безвольная игрушка в руках профессора сорвавшаяся с ниток марионетка: ручки раскинуты в стороны, головка свешивается на бок
Черт! с долей разочарования и досады, А чего ж ты тогда с ним разговариваешь?!
А что, нельзя?
Даже не думай об этом, Тито, шепчет он, О нем Я буду заботиться. Ясно? Я его тебе не отдам.
Раулю так, значит, отдал, а мне не отдашь? в тоне профессора сквозит горькая и раскисшая от слез ирония.
Я его больше никому не отдам!
И снова его собеседник подбирает слова для очередного укола, но в последний момент передумав:
Ладно. Потом это обсудим. Сейчас пора ехать.
Постой. Ты его глаза уже что, проверил?
Нет.
Ну, так давай! Чего тянешь?
Профессор опускает голову и какое-то время стоит молча, напряженно разглядывая повязку, рассекающую поперек бледный лик ангела непроницаемо черной пустотой.
Давай сам, выдавливает он, и, поймав испуганный взгляд индейца, добавляет, Если уж собрался забрать его себе, то ты должен быть готов ко всему.
Хакобо судорожно сглатывает Тито прав медленно подходит к ребенку. Взяв себя в руки, осторожно дотрагивается до повязки, пытается нащупать. Впалые глазницы, но там, под веками выпуклое, круглое Кажется, уловил какое-то движение. Один глаз другой. Он вздыхает. Развязывает тугие узлы на затылке мальчика.
Слава богу Глаза, хоть, не тронул тоже с облегчением выдыхает Тито, всматриваясь в слабо подергивающиеся веки ребенка припухшие и воспаленные два живых розоватых пятнышка на бесцветно-мертвенной белизне лица, Смотри, Хок Он пошевельнулся. По-моему, он сейчас очнется.
Дай-ка мне его.
Уложив к себе на колени начавшее подавать признаки жизни тельце, и поддерживая его голову одной рукой, другой индеец достает фляжку, открывает, подносит ко рту:
Может сам начнет пить.
И действительно, синеватые искусанные губки прижимаются к горлышку сосуда, и тут же начинают жадно втягивать воду.
Не давай сразу все. Лучше чаще и понемногу, предупреждает Тито.
Сделав еще пару глотков, мальчик сам отворачивает голову в сторону. Его едва различимое до этого момента дыхание вдруг учащается, становится отрывистым и громким, а крохотное сердечко пускается в такой бешеный галоп, что даже расслабленные тонкие тростинки ног подрагивают от резонирующей пульсации.
С ним что-то не так растерянно бормочет Хакобо
Судороги?!
Не знаю Не похоже. Кажется, он осекается на полуслове: веки мальчика приподнимаются буквально на долю секунды, но этого вполне достаточно, чтобы он заметил даже не заметил, а почувствовал, как его полосонула холодная пронизывающая синева радужек. Словно острые края отколовшегося айсберга только насыщеннее, ярче, ледянее Но вот уже снова спрятались за стиснутыми веками, за крохотными ладошками. Малыш тихо застонал. Пальчики с длинными поломанными ногтями судорожно вцепились в кожу лица, будто пытаясь вырвать эту болезненную вопящую синеву из своих глазниц
Тише, сынок, спокойно Что случилось? Хакобо попытался отнять от сморщившегося личика цепкие ручонки. Мальчик застонал громче и вдруг, как-то странно и неестественно вывернувшись, выскользнул из укутывавшего его нагое тело пончо на землю. Попытался подняться на ноги Не продержался и секунды пошатнулся, упал, пополз. Глаза зажмурены, личико сжалось от боли, а он все равно ползет прямо через ручей, по воде, по камням, отчаянно перебирая стертыми локоточками
Оправившись от изумления, Хакобо в один прыжок нагоняет малыша, хочет поймать, но боится содранные струпья ран на тощей спине сочатся свежей кровью страшно дотронуться, и лодыжки: такие тонкие, хрупкие, ухватишься за них хрустнут. Кое-как все-таки решается придержать его за плечи.
Куда же ты, сынок? Все хорошо. Ты в безопасности. Никто тебя здесь не обидит.
Мальчик будто и вовсе его не слышит перевернулся на бок, не открывая глаз, брыкается, отбивается, царапается. Да так неистово, с таким безумным отчаянием! Стремительный поток ручья срывает вьющиеся кровавые нити с его ран, оплескивает фарфоровое личико, попадает в ноздри, в приоткрывшийся от учащенного судорожного дыхания ротик он фыркает, покашливает, отплевывается, но все равно продолжает биться. Вот в грудь Хакобо ударяет острая бурая от синяков и ссадин коленка, и тут же крошечная ладошка проскальзывает зубцами поломанных ногтей по его щеке. Ухватить бы эти верткие лапки, сдавить, угомонить, прижать к себе, обнять обнять крепко, тепло, чтобы понял, что он не враг и не злодей, что он хочет лишь помочь ему. Что он его любит. Да, именно теперь любит! Но, господи, как нужно дотронуться до него, чтобы не сломать?!