Вдвоем они подтащили Береста к краю, и тогда Хассем тоже подхватил его под мышки. Берест остался лежать у края, хватая ртом воздух. Сдавившая грудь веревка мешала ему дышать, кровь хлынула из раны сильнее.
Хассем взял нож, которым убил Крота, и перерезал петлю. Он приподнял голову Береста, вглядываясь в его лицо. У того текла по подбородку струнка крови, глаза были закрыты.
Ирица, стоя рядом на коленях, подняла окровавленную рубашку на груди Береста, проведя рукой по его волосам, положила ладонь на лоб. Хассем не понимал, что она делает. Лицо Береста перестало быть напряженным и стало спокойным, точно у спящего, даже губы чуть приоткрылись. Тогда Ирица обеими руками накрыла рану на груди Береста, ее глаза ярко засветились в темноте. Хассем чуть не вскрикнул от изумления. С мерцающими глазами лесовица долго сидела неподвижно, не отнимая от раны рук. Неожиданно Берест глубоко вздохнул и открыл глаза. Хассем опомнился. Отыскав баклажку с водой в Берестовом дорожном мешке, он смочил подол своей рубахи. Берест молчал, обессилев, а Ирица гладила его по голове. Хассем начал обмывать ему грудь и вдруг ахнул: он увидел рану. Кровь больше не шла, и сама рана если и не затянулась, то уже не казалась свежей.
– Вот это да!.. – воскликнул он.
Берест тихо спросил:
– Диво ты лесное… что, не боишься больше меня?
– Нет, не боюсь, – сказала Ирица и горячо повторила, – никогда не буду бояться.
Часть II
Илла и Эрсис сидят, свесив ноги, на краю глубокого каменного колодца. Колодец – в подземелье огромного полуразрушенного здания. Жуют краденые яблоки – огрызки кидают вниз, а дна у колодца, похоже, нет. Крали не на рынке – побоялись. Лазили в сад богатого господина. Мать не велит Илле лазить по чужим садам, но следить-то некогда.
– Леанни, Плакса, идите сюда, – машет рукой Эрсис.
Леанни и Плакса боятся подходить к колодцу: Леанни девочка, а Плакса, хоть и мальчишка, вообще всего боится. Его за это бьют и дразнят.
Они сидят у стены и делят остатки яблок.
– Ну и сидите там, трусы, – Эрсис сплевывает в колодец. – Илла, когда я вырасту и буду хорошо воровать, ты будешь тогда со мной жить?
Илла тоже наклоняется и сплевывает – кружится голова от высоты, но нельзя же показать, что боишься:
– Ну вот еще! А ты меня потом бросишь, как мой отец нас с мамой. Гад. Затащил нас из дома сюда, на эту свалку, и смылся.
– Да ладно, – у Эрсиса кончились яблоки, и он вытирает руки прямо об штаны. – Подумаешь, отец бросил. Мой вон не бросил, так он мать неделю назад по пьяни отлупил так, что она в лежку лежала три дня. А за мной позавчера гонялся – я еле убежал. У «ничьих» в подвалах отсиделся. Я, наверно, к ним совсем уйду жить.
– К «ничьим»? – Илла задумывается.
«Ничьи дети» – это те, у которых нет матерей и отцов, совсем никаких. Они вместе живут в подвалах и лазают по развалинам.
Мать Иллы кашляет и боится, что скоро умрет. Тогда Илла попадет к «ничьим детям». И пропадет. А Илла уверена, что она нигде не пропадет. К тому же там, в подвалах, есть свои – совернцы, как и она, пришельцы с юга. Но мать жалко: вдруг правда помрет?
– Все равно отец сволочь, – продолжает она о своем. – Вот вырасту, найду его и скажу: гнида ты последняя. Мамка говорит, если бы не он, мы бы так и жили до сих пор в Соверне. Там тепло круглый год, и на деревьях растет… все, что хочешь. Мамка говорила… Виноград, оливы, вроде так. Протяни руку – и рви. Никто не охраняет. И облав не бывает. И солнца столько, прямо как в городе на площади, и даже больше. Мамка говорит: «Я тут помру, потому что солнца мало».
– Врешь, не может быть тепло круглый год, – отмахивается Эрсис.
– Я, когда вырасту, не буду с тобой жить, а туда пойду. Мамка говорит, это на юге. Вот узнаю, где юг, и пойду, – заявляет Илла.
* * *
На каменном