Стоны больных и умирающих в моровом бараке выводили Хассема из оцепенения и заставляли приниматься за дело, и только белки глаз блестели на его почерневшем от усталости и горя лице.
В бараке ожидали конца десятки больных. Творец наслал мор, значит, это лучшее из того, что могло случиться.
Пускай… Хассему верилось, что вонючий и грязный барак, горящие на погребальных кострах трупы и само известие о гибели Береста – это все сон, бред, а явь – там, за серым небом, где правит Творец, где и есть настоящая жизнь. Ему казалось, что он даже видит, как туда уходят души умиравших на его руках людей, освобождаясь от рабства. Там, значит, и Берест нашел свою свободу. Туда уйдет и он сам. Может быть, после долгих лет неволи, а может быть, очень скоро, когда и его настигнет мор.
Под утро Хассем закрывал глаза и впадал в полудрему, устроившись в своем углу, в конце длинного дощатого настила, но больные в бараке не знали покоя. Слыша, что кто-то зовет и стонет, Хассем поднимался, его худое смуглое лицо было спокойным и сосредоточенным.
Среди стариков и подростков, на долю которых выпало смотреть за больными, в конце концов заразились болезнью больше половины. Хассем проводил на тот свет многих рабов, но самого его болезнь так и не тронула.
Мор продолжался еще несколько недель, затем схлынул и сошел на нет. В остроге отслужили молебен. Хассем вместе с другими каторжниками, которых согнали в острожный двор без разбора, равнодушно помолился Творцу. Хассем не сомневался, что Творцу не нужны молитвы людей. Значит, молитвы нужны постольку, поскольку их хочется произносить самим людям. Хассему казалось бессмысленным, что люди собираются ради молитв вместе, произносят одни и те же слова и никого даже не спрашивают, хочется им этого пли нет.
Болезнь унесла сотни здоровых рабов. Хассема и других выживших подростков, которые до мора только помогали на распиловке камня и прочих подсобных работах, теперь отправили в штольни.
При дороге от бараков к каменоломням лежал большой валун, давно примелькавшийся глазу ежедневно проходящих мимо рабов. «Смотри на этот камень, – накануне побега говорил Хассему Берест. – Если валун будет сдвинут с места, это – знак, что я жив». С тех пор по пути в каменоломни Хассем всегда исполнял своеобразный поминальный обряд. В память о друге юноша каждый раз бросал взгляд на придорожный валун. Просто смотрел и мысленно говорил с Творцом: Берест хотел что-то изменить в этой жизни, да не смог, – пусть у него будет все хорошо в другом мире, где справедливость.
А Берест с Ирицей в это время шли в сторону предгорий, где были острог и каменоломни. Берест теперь походил на местного деревенского охотника – в сапогах, короткополой куртке, с ножом у пояса и луком за спиной. Ирица тоже была одета как крестьянка.
Берест до сих пор не знал, что случилось у нее с Нореном.
Узнав, что жена бродяги, которого приютили на хуторе, на самом деле лэри, хозяйский сын испугался и не показывался дома до утра. Норен боялся, что Ирица наведет на него какой-нибудь морок или пожалуется мужу, а еще неизвестно, кто он сам, раз женился на лесовице. Зайдя на хутор, Берест спокойно забрал свои пожитки и ушел.
Лесовица все еще не позволяла Бересту к ней приближаться. Тот недоумевал. Еще недавно они сидели с Ирицей у костра, обнявшись, точно брат и сестра, которые заблудились в лесу. Теперь она не подпускала его: «Ты не подходи, я отдельно пойду!» А у самой глаза сверкают, словно у кошки…
Ирица спасла его от погони, когда встала на его след и отвела свору собак. Она вылечила его рану, пошла с ним жить к людям, в человеческий дом, где ей было страшно и неуютно, и она сидела целыми днями за прялкой. Что же теперь? Берест думал, что возьмет ее в жены. Отец с матерью, конечно, обрадуются возвращению старшего сына и дадут согласие на его свадьбу. А уж он сумеет поставить на том, чтобы Ирицу не обижали.