Его высокомерие и стройный профиль тореадора манили окружающих, которые с безотчетным болезненным чувством тянулись к нему. Учителя ощущали в Пете эту внутреннюю силу, и, списывая это на врожденную харизму, прощали ему некоторую категоричность и насмешливость. Так и подходил к концу этот первый после Марокко учебный год: в московской серости, среди книг, Фон Триера и Бертолуччи, в ожидании тепла и на вечеринках, где Петя раскуривал кальян и снисходительно поглаживал виснущих на нем девчонок по выпуклым детским попам. Он мог легко поиметь любую, но почему-то это не вызывало в нем ничего, кроме чувства брезгливости. Ни одна из его знакомых не напоминала Лив Тайлор из «Ускользающей красоты», а меньшего ему не хотелось. Правда, пару раз Петя с приятелями заказывал проституток дорогих, по вызову. Они приезжали на тачках с охраной, и от них веяло пороком и безразличием. Девушки делали свою работу, и уезжали, не оставляя после себя никакого привкуса на губах. По крайней мере, от них не пахло молочными поросятами, а запах депилированых подмышек и промежностей можно было с натяжкой сравнить с пряными запахами морских стран, а самих проституток с портовыми шлюхами.
Внезапно темно-слякотное течение жизни с постоянным электрическим освещением оборвалось бурной и мгновенной весной. Московская весна оказалась такой потрясающе яркой, что Петя ошалело вдыхал ее каждый день, а глаза никак не могли привыкнуть к сочному зеленому цвету. Небо поднялось и заголубело, и словно воздуха стало больше на посветлевших улицах. Теперь не нужно было сидеть по домам и барам, и Петя плутал по московским подворотням и курил траву в пустынных дворах. Иногда он гулял в компании с приятелями, но еще больше ему нравилось в одиночестве исследовать этот город. Петя теперь совсем по-другому видел здания, мимо которых проходил сотни раз: с домовыми знаками, старинной лепниной и полуистлевшими статуями. Его радовало пряничное веселье кирпичных церквушек и известковая шероховатость крепостных стен, но больше всего он наслаждался сиренью, которая была повсюду. Словно и здесь было что-то от южных стран. В каждом дворе, где оставался хоть кусочек земли, обязательно был огромный куст сирени. Пете было так замечательно сидеть на нагретом бордюре под ее цветочным дождем, что он почти полюбил этот город.
Весна отцветала, и Петя, воображая, что может остаться в Париже навсегда, еще больше ходил по улицам, возможно, в последний раз перед долгой разлукой. По выходным все уезжали на дачи, и ничто не мешало одиночеству. Петя забрался в какой-то незнакомый и глухой двор привычка курить гашиш делала его ближе к брошенному Марокко, и ему было приятно думать, что это его тайный порок, который затягивает его в пропасть жизни.
Все дома дворика повернули к Пете свои глухие кирпичные стены, обоссанные и расписанные граффити. Пятачок пожухлой травы был усыпан собачьими какашками, бычками, шприцами и окурками, кусок железной арматуры, на которой сидел Петя, проржавел до дыр, а в одном из углов этого замечательного двора росли такие густые заросли сирени, как будто они пережили все пожары и войны это города. Петя растягивал свой косяк, солнце по-южному нагревало темные волосы и лицо, и практически ни один звук не долетал с улицы в этот благословенный уголок. Сквозь закрытые веки пробивалось красное марево, начинало гаснуть, глаза все больше слипались, и Петя уже слышал запах апельсиновой воды и свежей мяты
Проснулся он от того, что что-то мягкое и прохладное коснулось его щеки. Петя открыл глаза, и увидел рядом с собой мальчика. Не мальчика, а взрослого парня, лет восемнадцати. Он стоял рядом со ржавой рельсой, на которой уснул Петя, и гладил его по щеке.
Ты уснул, и солнце поцеловало тебя, насмешливо сказал парень, убирая руку от Петиного лица.
Ты что, охерел?! Тебе чего надо?! резко вскочил Петя, готовый драться, и увидел, что незнакомец на полголовы выше его. А еще он увидел, что парень все так же улыбается, и улыбка эта по-детски открытая и не злая.
Я белый кролик, и я охранял твой сон, ответил парень, доставая из кармана часы на цепочке. А теперь мне пора на прием к королеве. Пока! захлопнул часы, и пошел прочь.
Петя с удивлением отметил, что у него нет совсем чувства брезгливости или страха, а только любопытство. Домой он вернулся в сумерках, и почему-то помнил это прохладное прикосновение к нагретой солнцем щеке. Во сне он все время летел в какую-то влажную нору, а под утро упал и проснулся разбитым.