Сегодня скобы срежешь, а завтра грудь под вакцину подставишь? закричала Мария Петровна, оглядываясь на доцента и надеясь получить у него поддержку.
Востриков, однако, молчал и продолжал что-то торопливо высчитывать.
Я и не знал ничего об этих скобах, еще удивлялся вчера, как ты залез наверх, задумчиво сказал Иван Иванович, а ведь знай мы такой расклад, можно было бы в День вакцинации спокойно подняться наверх и поднять над монументом флаг партии. Но теперь, благодаря тебе, этого уже не сделать.
Скобы приварены ко всем трем фигурам, они так хитро расположены, что их не найдешь, если не знаешь, где искать, объяснил Олег, а я срежу скобы только с центральной фигуры, с той, на которую залазил. Поэтому мы всегда сможем снова забраться на памятник, если будет нужно.
Силуэты возбужденно зашумели, но секретарь поднял руку и в подвале мгновенно воцарилась тишина. Только эта дурацкая вода продолжала капать, раздражая пленника. Но самое страшное было позади. Все прошло так, как и сказал следователь.
Развяжите его, скомандовал Иван Иванович, и Олега тут же освободили от веревок.
Теперь можно было подумать и о разговоре с матерью насчет носового платка.
Глава 3. Заря коммунизма
(вторник, 21:30, четверо суток до Дня вакцинации)
В полумраке пустынной, расположенной на самом краю Шахтинска улицы, с нежным и совсем не подходящим ей названием Весенняя, было тихо. И днем то по этим глухим окраинам ходить лишний раз не стоило, а уж вечером такое развлечение сгодилось бы только для самоубийц. Андрей Николаевич Бабушкин, главный редактор газеты «Заря коммунизма», стоял у окна своей убогой однокомнатной хрущевки и с ненавистью смотрел вниз, на хорошо знакомую и давно ему опостылевшую улицу. Он почти полвека прожил на Весенней, и поэтому прекрасно понимал всю ее провинциальную убогость и безнадежную тоску. Выжить здесь могли лишь люди подобные его соседу снизу, который почти каждый день с утра и до ночи беспробудно пил и выяснял отношения с собутыльниками. А Бабушкин тем временем перевел взгляд на далекие неоновые огни Центра, так манившие к себе, но так презрительно отталкивающие его своим холодным сиянием. Ведь Андрей Николаевич всю жизнь мечтал жить среди тех огней, хотя мечта его до недавнего времени была несбыточной.
Много лет Бабушкин работал в местной газете «Заря коммунизма», которую по какому-то странному стечению обстоятельств не переименовали до сих пор в «Городскую газету» или «Вестник капитализма». Андрей Николаевич прекрасно понимал, почему так произошло о существовании газеты все просто забыли. Жители Шахтинска искренне думали, что Заря коммунизма угасла еще в прошлом веке, но в городском бюджете ежегодно закладывались деньги на ее содержание. Сумма, впрочем, была мизерной. Газета давно не печаталась на бумаге, а существовала лишь в виде электронного бюллетеня городской администрации.
За долгие годы работы Андрей Николаевич в полной мере ощутил на себе правдивость услышанной им когда-то очень давно фразы «проще всего двигаться вперед, сидя на месте». По мере того, как хирела газета и с нее бежали люди, Бабушкин медленно, но верно шагал по карьерной лестнице, занимая постепенно освобождавшиеся места. И со временем, он из обычного репортера незаметно вырос до главного редактора. Правда к тому моменту в газете кроме Андрея Николаевича никого уже не осталось. Поэтому главный редактор, как многорукий Шива, был в одном лице и верстальщиком, и корректором, и выпускающим редактором, и даже иногда уборщицей производственных помещений. Пустующее здание редакции городская администрация продала, а сам Бабушкин занимал маленький кабинет в управлении образования, что располагалось в старинном купеческом особняке.
Но внезапно все изменила Пандемия. Великое противостояние вакцинаторов и антиваксеров вдруг разбудило спящий до того времени талант Бабушкина. Он записался на прием к главе администрации Шахтинска, Евгению Васильевичу Соловьеву и, зайдя к тому в кабинет, сходу бросил:
А я знаю, как довести процент привитых граждан до восьмидесяти!
Глава устало посмотрел на Андрея Николаевича, поморщился и сказал:
Старый ты хрен, да хоть бы пятьдесят сделать, я тогда голый на площади торжеств калинку-малинку спою! Иди отсюда, и без тебя тошно!
Они с Бабушкиным знали друг друга давно, так что Соловьев мог себе позволить в разговоре с ним не сдерживаться.