Но вслед за тем, один из старшин, представлявшийся в числе прочих князю-Наместнику, передал Шамилю всю его речь, вместе с возражением на нее ген. Пасека, который будто бы в присутствии всех доложил князю, что данное им сейчас обещание относительно Шамиля не так легко исполнимо и что самый отзыв о Шамиле, не изменяя мнения о нем старшин, и не обещая особенного успеха для экспедиции, имеет все условия, чтобы повредить нашим пленным.
Ген. Пессек хорошо знал горцев: лишь только отзыв князя о Шамиле коснулся его слуха, он понял, что участь наших офицеров была решена. Повинуясь собственному чувству мщения, исступленным требованиям приближенных, в присутствии которых старшина рассказывал о приеме, а также видя невозможность защищать местность, где содержались пленные, которых, по случаю быстрого приближения наших войск, некогда и некуда было перевести. Шамиль приказал умертвить их. Всем им отрублены головы. Палачом их был мюрид Раджабиль-Магома Чиркеевский.
Рассказ этот возбужден был моим вопросом, переданным Шамилю полк. Богуславским: на основании каких побудительных причин он умертвил наших офицеров, о смерти которых, по служению на Кавказе, я узнал тогда же.
Нет, отвечал на это Шамиль, не я их убил: их убил Воронцов.
Кроме вышеизложенных причин, препятствовавших, по словам Шамиля, окончанию войны ранее минувшего года, была еще одна: надзор собственно за ним, за его политическими действиями. Но этому трудно поверить, припомнив то безотчетное самовластие, с которым он рубил горцам головы, хотя и за дело, но все-таки рубил, не спрашиваясь ни у кого, и не дожидаясь решения суда, особливо в тех случаях, когда дело шло о шпионстве, или об измене. Поэтому, едва ли можно дать какой-нибудь вес доказательству, которое он представил в подтверждение своих слов: он ссылается в этом случае на один известный нам факт назначение выкупа за пленных княгинь Чавчавадзе и Орбелиани, в котором Шамиль играл совершенно пассивную роль, требуя только то, чего требовали другие и передавая только их требования нам.
Как бы то ни было, но все-таки эти причины, взятые вместе, не позволяли Шамилю исполнить свое пламенное, как он говорит, желание кончить войну гораздо ранее 1859 г. Это желание Шамиля усилилось общею неурядицею внутри края, грабительством и вероломством наибов и, что в особенности казалось ему прискорбным, явным старанием горцев уклониться при малейшей возможности от точного исполнения строгих постановлений, введенных Шамилем. Все это, вместе с характером горцев, в котором бывший предводитель их находит так много разбойничьего, посеяло в Шамиле большую к ним нелюбовь. Видя невозможность, или, как мне кажется, бессилие исправить домашних врагов страны, Шамиль начал смотреть на свое звание, как на бремя невыносимое. И вот почему он давно хотел прекратить войну. Вследствие этого, и Иманское звание опротивело ему столь сильно, что теперешний плен, особливо при условиях, которыми окружило его Монаршее милосердие, кажется Шамилю, в сравнении с опостылевшею властью, настоящим раем.
Если бы я окончил войну десять лет назад, сказал он в заключение: я бы другого не желал и не просил, как только позволения ехать в Мекку, или жить так, как я теперь живу Могу ли я после этого жалеть о власти, когда она была для меня ничем иным, как каторгой
Что касается вопроса о потере богатства, то Шамиль разрешил его очень скоро.
Ты видишь мою жизнь, сказал он мне: я довольствуюсь малым, и могу довольствоваться еще меньшим: я буду доволен и тогда, если у меня ничего не будет Дети мои должны добывать себе хлеб сами, так же как и я его добывал; для них это будет гораздо легче, нежели это было для меня потому, что я оставляю им такое наследство какого не получил сам: они дети Шамиля. Он самодовольно улыбнулся.
Однако чего могу желать, продолжал он: это возвращения всех моих книг. Одно, что заставляет меня жалеть, что я не богат, это невозможность доставить моим женам и дочерям удовольствие покупкою тех безделиц, которые им нравятся. Мне же ничего не нужно: конец мой близок, а в могилу с собою ничего не возьму.
По крайнему моему разумению, последним словам Шамиля можно поверить, безусловно: в пять месяцев моего с ним пребывания, я видел его одним и тем же человеком, неизменяющимся ни от чего, не изменяющим своих вкусов, не желающим ничего, кроме возможности подать милостыню, пособить нуждающемуся, кто бы он не был; для себя же не желающим совершенно ничего, точно как будто он лишен способности желать. Все это убеждает меня в правдивости его слов, а его самого делает каким-то древним философом стойком, и вместе с тем обедневшим и невозмутимейшим факиром во всем мусульманском мире.