Странничество у Рильке парадоксальным образом также наследничество, что дает повод Федору Степуну утверждать, будто у Рильке Бог Сын берет верх над Богом Отцом вплоть до полного Его отрицания. А Марина Цветаева в письме на немецком языке к безнадежно больному Рильке будет утверждать нечто прямо противоположное. Она назовет Рильке Иоанном Предтечей, но не по отношению к Сыну, а по отношению к Отцу: «Бог. Ты один сказал Богу нечто новое Ты выбрал Отца (избранничество выбор), потому что Он более одинок» (Rilke und Rußland. Aufbau-Verlag. Berlin und Weimar, 1986. Р. 388. Перевод мой. В. М.). Но в «Книге Часов» Рильке ни то ни другое, вернее, и то и другое, мистическая близость к словам Христа: «Я и Отец одно» (Иоанн, 10: 30):
Отцов наследник,
Ты мой собеседник.
Твой заповедник,
где в цвету сыны.
Лишь Ты наследник.
Бог наследует Богу, значит не только Бог Сын наследует Богу Отцу, но и Бог Отец наследует Богу Сыну. Более того, мистический парадокс книги в том, что Бог Сын отец Бога Отца, а Бог Отец сын Бога Сына. Отсюда и наследничество в странничестве:
Твое наследье осени порфиры,
поэтом в чуткой памяти хранимы,
и сумрачны, и безнадежно сиры,
к Тебе прильнут заплаканные зимы,
Венеция, Флоренция, Казань,
Рим, Пиза все Твои за гранью грань,
И Троицкая лавра посмотри!
Просторные сады, монастыри,
и Киев, и священные пещеры,
Москва с колоколами высшей веры;
язы́ки, роги, скрипки лишь примеры
звучания, которым дышат сферы,
чья песня для Тебя как самоцвет.
Тебе собою жертвует поэт.
При всем великолепии этих городов странничество продолжается и впадает в бедность.
«Книга о бедности и смерти» заключительная книга в «Книге Часов». Аналогия с годами странствий у Гёте теперь более очевидна. Наставники в педагогической провинции говорят о трех религиях человечества. Первая из них, этническая, основывается на благоговении перед высшим. Такова религия Ветхого Завета. Вторая религия основывается на благоговении перед равным, это философская религия, религия Сократа и Платона, судя по всему. И наконец, третья религия основывается на благоговении перед унижением, перед убожеством, перед бедностью, перед осмеянным и поруганным, перед позором и нищетой, перед страданьем и смертью. Эта религия христианство. Именно таково христианство Рильке в «Книге о бедности и смерти».
В книге встречаются совершенно реалистические картины городской нищеты.
В подвалах жить все хуже, все трудней;
там с жертвенным скотом, с пугливым стадом,
схож Твой народ осанкою и взглядом.
Твоя земля живет и дышит рядом,
но позабыли бедные о ней.
Снова возвращается протянутая за подаянием детская рука из раннего стихотворения «В соборе»:
Дом бедных это детская ладонь,
что брезгует имуществом стыдливо
но взвешено все в мире справедливо
ладонью-чашей (чаш таких не тронь!).
Бедность это последнее, чем может оправдаться мир:
Верни святую бедность небогатым;
на вечный страх они обречены
осанкою и видом виноватым:
приметы жизни с них совлечены.
К ним липнут городские нечистоты,
лохмотья оспенных простынь и гарь;
отвержены они, как эшафоты,
откуда трупы падают в пустоты,
или как прошлогодний календарь;
но если рухнут все Твои оплоты,
они земли последние красоты,
которыми спастись могла бы тварь.
С бедными Сам Бог, и потому Бог беднее всех:
От века и навек всего лишенный,
отверженец, Ты камень без гнезда.
Ты неприкаянный, Ты прокаженный,
с трещоткой обходящий города.
Уподоблявшийся желторотому птенцу, теперь Бог уподобляется жалкому зародышу нежеланного ребенка:
Ты, как зародыш в чреве, слаб и плох.
(Зародыш еле дышит в то мгновенье,
когда с тоской сжимаются колени,
скрывая новой жизни первый вздох.)
С недоношенным зародышем сравнивается и смерть:
смерть выкидыш из наших жалких лон,
как скрюченный зародыш-эмбрион,
зачатки глаз ладошками закрывший,
свой ужас, ужасаясь, предваривший,
еще не пережитое мученье,
на лобике написанный фантазм,
но кесарево нам грозит сеченье
и затяжной невыносимый спазм.
Величайшее униженье бедности, ее крайняя степень в том, что бедняки лишены даже собственной смерти:
чужая, маленькая смерть их ждет,
а собственная кислой и зеленой
останется, как недозрелый плод.
И отсюда пронзительная мольба: