Он вздрогнул, словно очнувшись от ночного кошмара. На его скулах заходили желваки:
Не хочу.
Мышецкий не удивился, не возмутился и не разозлился. Он лишь хмыкнул и потянулся за салфеткой:
Вы, Петр Александрович, в своем праве! Неволить вас никто не станет. Да, можно не брать в расчет всех этих газетных заметок, ссылаясь на вычурность и неправдоподобность моей теории! Можно получить полицейский отчет и положить дело в долгий ящик! Но чутье или, если хотите, нюх, приобретенный за двадцать лет прокурорской работы, не дает мне покоя. Я не могу не видеть здесь звеньев одной цепи, осколков одного целого. И вот эта девушка она оказалась умнее всех, кто был до нее. Она, погибая сама, дала шанс выжить другим Можно ли просто взять и упустить его? Нет, след нужно брать сейчас!
Далеко не каждое преступление можно раскрыть и, тем более, предотвратить Азаревич повернулся к окну и замолчал.
Прокурор зазвенел в стакане серебряной ложечкой:
Молчите? Что же, я вам с точностью до мелочей расскажу, как пройдут следующие несколько дней, если не приняться за дело немедленно. Следователи, конечно же, не найдут этого поклонника актрисы, а где-то в казармах недосчитаются одного поручика или кого-то еще из числа обер-офицеров. Мы окажемся в тупике и через несколько месяцев снова получим заметку об еще одном самоубийстве какой-нибудь опереточной певицы или балерины прямо накануне премьеры. Нам с вами сейчас нужно напрячь все наши силы и задействовать все связи и способности, если мы не хотим, чтобы этот скорбный список на страницах газет продолжался. Поверьте, мы сможем его взять!
Азаревич вперил тяжелый взгляд в Мышецкого.
Тот смутился.
Я знаю, что вам не удалось взять живым последнего беглеца прокурор понизил голос.
Его искали за убийство своих домочадцев. Когда я вышел на его след, у него была уже другая семья: нашел себе вдову-мещаночку с тремя детьми. Я выслеживал его год. Даже познакомился со всеми ними лично под видом добряка-соседа. Потом пришли его брать. Он запер дом, а когда я с полицией смог проникнуть внутрь, в живых уже не было никого
Да, это очень прискорбно, Петр Александрович
И я не намеревался больше браться за подобные поручения
Я понимаю вас. Это больно, очень больно, но прошлого уже не изменить. Однако если отважиться открыто взглянуть ему в лицо, признав свои ошибки и усвоив его уроки, то его не придется переживать снова и снова. Вы меня понимаете?
Мышецкий помолчал и потом добавил:
Знаете, мне тоже непросто жить со своей памятью. Лет пять назад у меня было дело крестьянина, который измывался над своей женой, пока не запорол ее до смерти; у нас, увы, такие дела не редкость. Его отправили на каторгу. А на днях я из газеты узнал, что он отбыл свой срок, а это точно он: я помню все то дело до мельчайших подробностей, и вернулся И дочери теперь тоже нет в живых. А вы говорите «не хочу»! Неповоротливость государства в деле поиска преступников и снисходительность в деле их наказания оборачивается жестокостью по отношению к их жертвам. Вот так! Поэтому мне не нужны отписки городовых и околоточных! Мне нужен человек, который найдет и схватит виновного; человек, который будет цепко идти по следу, присматриваясь, прислушиваясь и принюхиваясь, потому что только так охотник ловит зверя. А мы с вами, Петр Александрович, ловим именно зверей. Вы это знаете не хуже меня!
Наступившую тишину теперь нарушал только мерный ход маятника в больших напольных часах, красовавшихся в углу.
Наконец бывший сыщик поднял глаза на Мышецкого:
Я попрошу вас предоставлять мне все сведения, которые окажутся в вашем распоряжении.
Прокурор в ответ улыбнулся и сжал его руку:
С возвращением, Петр Александрович! Я знал, что вы согласитесь! Истинный охотник всегда возвращается к охоте!
Как пьяница к бутылке, невесело сострил воролов. Ладно, быть может, мой опыт и пара прежних трюков еще сослужат свою службу
Мышецкий вытер усы салфеткой, бросил ее на стол и поднялся. Азаревич последовал его примеру. Они прошли в дверь, которую открыл перед ними услужливый половой, и на лестнице распрощались.
Азаревич неторопливо застегнул на себе черное пальто, аккуратно повязал на шее лиловый шарф, а потом, пригладив волосы, надел на голову котелок и вышел на свежий воздух.
Ветер уже разогнал облака, и глаза слепило яркое, но не греющее осеннее солнце. На бульваре под трескучий аккомпанемент веток и аплодисменты хлопающих на ветру рекламных полотнищ купеческих лавок бешено вертелся хоровод золотисто-багряных листьев. Где-то негромко, словно спросонья, позвякивали церковные колокола, призывая прихожан на утреннюю службу.