– А лысый ему говорил: поехали, говорит, на бегунки, продышишься там. Вот я и думаю – туда поехали.
– Они что, в машину его посадили?
– Не, просто взяли под руки и повели. А там, может, и в машину...
Выбравшись наружу из прокисшей насквозь олимпийской пивной, я с наслаждением глотнул свежего воздуха. Итак, какие у нас результаты?
Маленький лысый человек с помощью здорового бугая увез куда-то Байдакова за несколько часов до убийства Черкизова.
Маленького лысого человека уже с двумя здоровыми бугаями я встретил в подъезде убитого Шкута. Насколько бугаи здоровые, моя черепушка узнала через полчаса после этого.
Похоже, сдвинулось. Я мысленно поплевал три раза через левое плечо.
14
– Не помню, – Байдаков сидел, обхватив голову руками, словно снова переживал то понедельнишное похмелье. – Ничего не помню.
Облупленные стены комнаты для свиданий наводили тоску. Ничего, кроме глухой тоски, не было и в Витькиных глазах, когда он глядел мимо меня сквозь пыльное зарешеченное окно. Степанида дала разрешение на встречу неожиданно легко. Наверное, считала Байдакова отработанным материалом, “делом”, в котором поставлена точка. Похоже, она была права: передо мной был прогоревший до сердцевины шлак, пустая порода, предназначенная в отвал. За то время, что мы не виделись, Витька смирился со своей судьбой.
– Что значит “не помню”? – спросил я, отбросив увещевательный тон, не скрывая больше раздражения. – Меня не интересует, как ты нажрался до беспамятства, меня интересует, есть ли у тебя такой приятель: маленького роста, абсолютно лысый?
Байдаков повернул ко мне пустое лицо, и вдруг на нем короткой искоркой мелькнула усталая усмешка. Мелькнула и пропала, но я все понял. Я понял, что есть, есть у него такой приятель, а может, и не приятель даже, может, что-нибудь посерьезнее. Но еще я понял, что ни черта мне Витька рассказывать не будет. Потому что по одну сторону облезлого канцелярского стола, заляпанного чернильными пятнами от сотен и тысяч написанных здесь прошений и жалоб, сидит он, Витька Байдаков, Байдак, катала, тотошник, наперсточник и ломщик чеков, у которого своя жизнь, свой мир, где свои законы. А по другую сторону я – бывший дворовый кореш, а ныне обыкновенный, каких много он повидал на своем веку, мент. Мусор. Лягавый. Который, падла, сконструлил какую-то дешевую феню и теперь покупает на нее его, Витьку, фалует Байдака в стукачи. Он и про Генку Шкута зря тогда сказал, не надо было. У него в камере хватало времени подумать, и он додумался: дураков нет за его, байдаковскую, задрипанную фатеру и несчастные тридцать тысяч городить огород, мочить такого человека, как Кеша. Уж куда проще было бы грохнуть самого Байдака, да хоть по той же пьянке башкой об асфальт – никто бы и не чухнулся. Нет, не сходятся здесь у мильтона концы с концами, верить ему без мазы. Уж лучше как есть:
Бог не фраер, уйдет Витечка от вышки на чистосердечном, а на зоне тоже люди живут...
– Отпустил бы ты меня в камеру, – глухо произнес Байдаков, глядя в пол. – Обед скоро.
– Иди, – пожал я плечами. А когда он, ссутулясь, поднялся, спросил между прочим: – Ты слыхал, что Черкизов держал “общак”?
Он дернулся, хотя и промолчал. Но я понял, что да, слыхал.
– Его убили, а кассу взяли, – сказал я, стараясь говорить будничным тоном. – И Шкута убили. К стулу привязали и на голову мешок. И тебя теперь убьют.
– С чего это? – злобно оскалился Витька.
– Шкут что-то знал...
– А я не знаю! – торжествующе перебил меня Байдаков.
– Знаешь, – возразил я. – Раньше не знал, а теперь знаешь. От меня.
– Что я знаю? – заорал он. – Что?
– Ну, например, что от гастронома тебя, тепленького, увез маленький лысый человек.