А меня словно и нет с ними. Сижу, как тень отца Гамлета, ни на что не прохожий. И слова Максимыча звучат музыкой, только не для моих ушей, а если точнее, не для моего слоя реальности. На трезвую он, кстати, не такой добродушный и всё больше матом кроет.
Костя встал рывком, нашарил телогрейку, прижал к груди тряпичный подшлемник цвета его грязных пальцев и рванулся к двери.
Всё. Ушёл я.
Шваркнула дверь.
Да, иди, обсос элитный, проворчал Максимыч. Сало своё забрал, хламидник.
Он развернулся ко мне и чеширская улыбка под сводом встопорщенных усов обожгла, как прощение.
Гриша, дорогой Гриша. Эпюра мысли, Гриша! он поднял жёлтый палец с графитовым ногтем, который вращался в воздухе, гипнотизируя меня, как дудочка.
Максимыч обнял меня за шею и притянул.
А вот теперь Вот теперь мы выпьем. Хоп-па!
На столе возникла бутылка, какой я не видывал: голубоватое стекло с гравировкой и этикетка, точно из стали.
Глянь, Гриша ионная фильтрации. Молекула к молекуле. Как в армии. И вкус что парное молоко. А, Гриша? Максимыч снова притянул меня. Сам видишь, как нас мало осталось, ты да я. Всё, Гриша, нет более никого в обозримом парсеке, нету! Мы, твою мать, держаться должны друг друга, понимаешь? Давай-ка двадцать капель за счастье всех людей и твой миокард в отдельности.
Максимыч действовал на меня как снотворное. Слова его качали в колыбели. Карл с насаженным куском колбасы тянулся в мою сторону.
Нет, Степан Максимыч, отстранился я и съёжился, задержал дыхание. Нет, сердце у меня, пойми
Это ты пойми, негромко пел Максимыч. Сердце потому что бросаешь резко. Я когда курить первый раз бросил, чуть не помер. Нельзя резко, Гриша. По пятьдесят, а?
Стакан уже холодил руку, и я словно скатывался по горке, представляя эту смачную двухходовку, когда водка доведёт голодный желудок до исступления, и тут же что-нибудь мясное, упав в эту чарующую кислоту, взорвётся очагом теплоты, что пойдёт выше, выше, вытесняя боль из поясницы и расслабляя всё, что ниже её А через минуту мысли станут воздушными и обоймут речи Максимыча, и философия его распахнёт для меня все двери.
Фу-ты, нет, отстранил я стакан, очнувшись. Степан Максимович, обещал же я Не буду.
Сказал и сам испугался, что аж мочевой пузырь скрутило. Зря же ломаюсь. Атмосфера складывается удивительная, и, если на то пошло, в моей жизни на «Талеме» сроду не было, чтобы вот так мирно сидеть за столом и говорить, что взбредёт в голову. Там одни визоры, одни приказы Кролик этот проклятый со своими идеями Было бы задание про 1991 год, я бы его уже выполнил, а потом нахлобучил граммов двести за победу.
Да что я, чёрт возьми, как пёс дрессированный? И ежели мы занимаемся серьёзной наукой, не может всё вот так сходу получаться. Да и незачем это. Лёгкие успехи только расслабляют. Не выпью, талемцы премии получат, а меня, наоборот, в горячую точку какую-нибудь зашлют, а мне это зачем? Уж лучше ещё побыть лабораторной крысой.
Стакан кружил вокруг меня, как балерина. Я созревал. Во рту пересохло, мозжило в висках, и нарастал зуд, от которого хотелось расчесать себе гортань.
Давай, Максимыч дёрнул рукой, и водка в стакане вздрогнула. Как живая, ей богу! Всё понимает. Она простит твой экзерсис.
Вспомнилась армия. Боли в спине. Жар нагревателя. Удушливые обрезки колбасы. Шаховские усы парят над летающим стаканом, как орёл над жертвой.
Армия. Армейка. Армагеддон. Третья рота, первый взвод. Командир тоже на «А» Андреев. Низкий, кривой, горластый. Спина полумесяцем и зад словно поджат: боится пинков старших, потому раздаёт пинки младшим. Без природного чувства юмора, но с настойчивым желанием шутить. Заставляет нас с Витькой чистить плац помазками для бритья, покрякивая:
Эй, Куприн, ты чё там елозишь? У тебя что, полные штаны это самое пшеницы, что ли?
Вихотка издаёт смешок и цедит сквозь зубы: «Полные штаны пшеницы Придурок. При чём тут пшеница?» А я показываю ему: тихо! Метём дальше, поднимая беззубые облачка пыли. От сидения на корточках болит спина, словно закованная в негнущийся панцирь.
И так всю жизнь Андреевы были и после. Один из таких Андреевых вынудил из армии уйти, хотя за выслугу лет обещали квартиру. Не маялся бы сейчас в Плеснёвке, эх
Лицо Шахова умиляется через сигаретный дым. Стакан закутан в крепкой ладони. А на дне стакана наше горькое счастье. Граммов семьдесят.