Я пас, ответил он. У меня кое-какие планы на сегодняшний вечер.
Хорошо. Моталкин сделал задумчивое лицо. Тогда так: мы с Толяном снимаем баб, а ты чтоб наша дружба сияла в веках ведешь нас к себе на хату. А сам едешь к мамочке в Перловку
«Эх, и набил бы я тебе морду, скотина!» мысленно заорал Вадик. Дружба, сияющая в веках, аргумент железный и поэтому подлый. Как он это умеет, мерзавец
Моталкин быстро исчез в дальних столиках и через минуту появился с двумя пьяными страхолюдами. У одной не хватало передних зубов. Вадик от души пожелал ей достаться этому сияющему в веках кретину.
Потом они вылезли наружу, зашли в «Центральный», где набрали две сумки вина, и пошли к Вадику домой по теплому вечернему асфальту.
А где твоя баба? спросила одна из подруг, усаживаясь на его подоконник у настежь открытого окна.
Мне нельзя, у меня курсовая, сказал хмуро Вадик.
Диссертация, подсказал Моталкин.
Диплом, уточнил Бутылкин.
За окном стоял прекрасный, теплый летний вечер. «Что я тут делаю? думал он. И что тут делают эти кретины?» Он налил себе вина. Было очень плохо.
Он знал за собой это умение оказываться в ложный момент в ненужном месте. Главное, и это самое ужасное, он чувствовал, что почти все, что он делает, ненужно.
Он часто задавал себе такие вопросы. Он знал за собой это умение оказываться в ложный момент в ненужном месте. Главное, и это самое ужасное, он чувствовал, что почти все, что он делает, ненужно. Эти походы в «Яму», эти разглагольствования по душам, эти сопли вокруг диплома, эти дурацкие экзамены, дурацкая работа в дурацкой газете Потому что всегда кончалось тем, что кто-то старался его использовать. «Нам с вами нужна только пятерка!» Это ей нужна только пятерка, чтобы заработать на нем лишнюю сотню. Пачка сигарет, ха-ха. А ему, может, и не нужна пятерка! Ему бы спрятаться в какую-нибудь «болдинскую осень» или, допустим, лето, в какую-нибудь дыру, наедине со своими мыслями, где бы ни одна сволочь не могла бы его найти и назначить церемониймейстером. Или совестью курса. Или символом эпохи. Однако тиранические узы общества безжалостно затягивают его в свои глупые и ненужные манипуляции, заставляя дрыгаться, как марионетку, в чьих-то гнусных целях.
Он налил еще вина.
Я что-то не пойму, сказала одна из подруг, что тут делает этот мудила?
Эй, Таракашка, сказала другая, тебе к мамочке не пора?
Он допил вино.
Не называй меня Таракашкой, сказал он. И сороконожкой не называй, и козявкой
Вадюн, ты чего? Моталкин сзади обнял его за плечи.
Вадик обернулся и залепил ему в глаз со всей силы. Тот упал на кровать. «Удачно я вспомнил про сороконожку, подумал Вадик. Поймал-таки на слове». В душе было не то чтобы ликование, но чувство глубокого удовлетворения, словно от сознания исполненного долга перед кем? Надо будет обдумать.
Ах ты, фашист недобитый, сказала та, что обозвала его таракашкой, и швырнула в него бутылкой.
Он снял со стены полку с посудой и бросил сразу в обеих. Потом выдвинул стол, перевернул на попа и адресовал его сразу всем. Потом попытался выкинуть обеих девок из окна. Тут, правда Фортуна ему изменила: в ближнем бою дамы, прошедшие суровую выучку в «Яме», всыпали ему по первое число таскали его за волосы и пинали, как футбол, по всей комнате. Все-таки чувство правоты, двигавшее им, победило, и он загнал всех под кровать.
Последнее, что он помнил, то, как подобрал дипломат, пожелал всем приятно провести вечер и вышел на лестничную площадку, где вежливо поздоровался с группой милиционеров, мчавшихся снизу
Он пришел в себя оттого, что кто-то бубнил невдалеке: «Деградации функциональных свойств и бесплодию культур рекомендуется успешно противодействовать путем многократных манипуляций»
Страшная догадка вспышкой пронзила его затуманенный мозг: он на кафедре, и ему сейчас выступать!
Его слегка озадачило, как это он умудрился из своей дворницкой квартиры со шлюхами очутиться сразу на кафедре. Он поспешил поправить галстук, но почему-то не сумел выполнить этого простого движения и разлепил глаза. Он обнаружил себя лежащим на железной койке с привязанными к раме руками, и к тому же в одних трусах. А вспышкой оказалась яркая желтая лампа, светившая прямо в глаза. С хрустом повернув шею, Вадик увидел ряды коек, на которых в трагических позах валялись раздетые тела. Все это смахивало не на кафедру, а на морг.