Отмахнулся Генрих:
Не надо!
Я сказал:
До свидания, Генрих! За приют, за помощь спасибо. Постараюсь преодолеть наважденье это.
Поеду. Где-нибудь, у кого-нибудь отлежусь. Надеюсь, что примут.
И сказал мне Сапгир:
Держись!
И ответил я:
Буду держаться!
Дверь открылась. Я вышел в снег.
И побрел сквозь сугробы вперед.
На такси кое-как доехал до знакомых. Там отлежался. Правда, долго пришлось лежать. Сотрясение мозга не шутка. Да еще такое, устроенное, безусловно, профессионально, без булды, со знанием дела. Должен был я боль победить.
Победил. Отшумели метели.
Паспорт новый пришлось получать, вместо прежнего, что исчез, вместе с рукописями моими, вместе с книгами, вместе с портфелем. Шапку кто-то мне подарил. Шарф нашел я прямо на улице. Голова болела порой. Очень сильно. Бывали кризы. Поднималось давление так, что, бывало, хоть криком кричи. Все я вытерпел. Преодолел. Боль. И всю череду бездомиц. Все нелепости, наваждения прежних, сложных, суровых лет. И минувшей эпохи нет. Есть лишь память. И жизнь. И речь. Время вправду материально. Потому что живет в нем творчество. Может, жречество? Змееборчество. И огни негасимых свеч.
В середине семидесятых. Мы в квартире зверевской, в Свиблове, или в Гиблове, так его Толя называл обычно, и это подтвердилось в этой квартире он потом, через годы, и умер. Или, может, погиб. Все могло с ним случиться. Ходил он по краю бездны некоей, хорохорился и бравировал этим, но знал, очевидно, всегда наперед, что с ним все-таки произойдет.
Мы вдвоем. «Ты, Володя, с портфелем, и поэтому мне с тобой здесь, в Москве, намного спокойнее!» приговаривал Зверев частенько. Я бездомничал. Зверев маялся, тяготился своим одиночеством, при его-то обширных знакомствах, находиться боялся один и на улицах, и в квартирах. Мы бродили, вдвоем, по Москве. Ночевали всегда где придется. Там, где пустят нас на постой. Я стихи читал. Он рисовал. Отрабатывали ночлег. Утром снова куда-то ехали или шли. И так месяцами. И годами даже. Привык я к жизни трудной своей, кочевой. А вдвоем веселее. Обоим. И спокойнее, это уж точно. Двое сила. Десант. Отряд. Наша двоица, он художник, я поэт, надежной была. Мы дружили как на войне. Шли геройски сквозь все сражения. Фронт повсюду был. Приходилось воевать. Он кистью, я словом. К неприятностям быть готовым приходилось. К невзгодам. К бедам. И тянулся за нами следом приключений длиннющий шлейф и событий, и происшествий непредвиденных. Но вдвоем было проще нам выстоять. Выжить.
Мы сидели в квартире зверевской, словно в крепости неприятельской. Зверев то к чему-то прислушивался, словно чуял близких врагов, то смотрел за окно. Из ванной доносился запах противный. Заглянул я туда. Увидел: ванна, доверху, вся, наполнена отмокающей в ней одеждой. Посмотрел я на Зверева. Он отмахнулся мол, пусть, так надо.
Я достал из портфеля бутылку припасенного мною вина, половину буханки хлеба.
Зверев, жестом лукавого фокусника, тут же вынул откуда-то, может из-за пазухи, может из шкафа, ну а может и прямо из воздуха, фляжку плоскую коньяка. И принес два граненых стакана. Постелил на столе газету. Положил на газету хлеб нашу с ним и еду, и закуску. Коньяком наполнил стаканы, аккуратно, до половины. Мы степенно с ним чокнулись, выпили. Закусили хлебом. Потом закурили, я сигарету, он сигару. Стало теплее. За окном шел осенний дождь. Мы курили и говорили. Для бесед неспешных всегда было тем у нас предостаточно.
Помню, речь шла о том, что осень скоро кончится. В этом Свиблове застревать надолго нельзя. Могут вдруг нагрянуть менты. Или кто-нибудь пострашнее. Надо было что-то придумать. Поискать понадежней пристанище. Оставаться здесь нам опасно.
И спросил я тогда то ли Зверева, то ли, может, силы небесные:
Что потом?
А потом зима! Снег выпал, а я взял и выпил! Зверев щурился на меня, улыбаясь, хитрющий, веселый. Взял бумагу и акварель, набросал на листке кого-то с бородою: Вот Дед Мороз!
Я сказал ему:
Да, похож.
Зверев быстро взглянул на меня. Набросал акварелью, быстро, мой портрет:
Посмотри. Это ты.
Я взглянул:
Да, очень похож.
Со стола на мои коленки, покатившись, упал карандаш. Я успел его удержать, положил обратно на стол.
Были джинсы мои разорваны на коленках. И Зверев это разглядел. Поднялся рывком. Распахнул обе дверцы шкафа. В нем висели костюмы, брюки, пиджаки, совершенно новые, заграничные сплошь.