Одного она не могла понять: как и откуда взялись у нее чувства к человеку, которого она едва знала.
Она боялась его приближения.
— Не надо, Сенека… Ты даже не знаешь, как ты разбередил мои чувства. Что-то со мной произошло. Что-то такое сильное, что я еле сдерживаюсь. Хуже нечего сказать, конечно, но я хочу поцеловать тебя сама. О, боже, я сгораю от стыда… Но…
— Но, что?
Она искала слова и не могла их найти, чтобы объяснить ему свои чувства.
— Мне осталось совсем немного пожить на этом свете, — быстро произнесла она. — Неужели ты не видишь, что я стараюсь, чтобы эти последние дни в моей жизни были самыми прекрасными. Но у меня не будет времени, чтобы исправить свои грехи! Вот почему, мне нужно поступать правильно и не делать ошибок.
Она сделала паузу.
— Я хочу, чтобы наше первое время было особенным. А оно будет особенным, если я буду уверена, что я поступаю правильно, Сенека. Я должна знать тебя и должна быть уверена в своих чувствах к тебе… Так, и только так должно быть у меня и не иначе.
Сенека еще ближе подошел к ней.
— Пичи…
— Сенека… Ты… О, боже… Я больше не могу здесь оставаться…
С этими словами она ринулась к двери и в следующую минуту Сенека услышал, как дверь захлопнулась. Стук дверей, как ни странно, привел его в чувства.
Он не побежал за ней и не попытался остановить ее. Его инстинкт подсказывал, что бесполезно было удерживать ее, а тем более уложить в свою постель. Он не собирался прибегать к насилию, хотя желал ее всеми фибрами своей души.
Время шло, а он все стоял отрешенный в этой пустой комнате под круглой аркой прохода. Некоторое время спустя его взгляд упал на стоявшую в небольшом дубовом буфете бутылку бренди.
Подойдя к буфету, он взял фужер и налил себе чудесного напитка, а затем подошел к камину и уселся в кресло у огня. Он залпом выпил содержимое фужера. Выпил так, как никогда не пил, не смакуя.
Его брачная ночь… Половину ее он провел, сражаясь с Пичи и отвечая на ее вопросы, а другую половину проведет один, размышляя, выпивая…
Он все еще был сердит на нее, хотя уже и осушил три бокала бренди. К тому моменту, когда он выпил четвертый бокал, ему уже захотелось вспомнить, как выглядел тот огромный паук. Он бросил бокал в камин и начал пить бренди прямо из бутылки. Воспоминание о пауке, которого он поймал как-то в детстве и назвал Сильвестром, смутно всплывало в памяти. Он хранил его в маленькой коробке и выпускал наружу только для того, чтобы покормить. Леди Макрос, его воспитательница, однажды наступила на коробку и раздавила Сильвестра.
— «Наследный принц Авентины, — бормотал и вспоминал слова своей воспитательницы Сенека, — не должен возиться с насекомыми».
Он откинулся в кресло. Паук исчез, и теперь опять перед ним стояла Пичи, возбужденная, с рыжими локонами. Эта картина вновь растревожила его.
Обрывки фраз проносились у него в голове.
«Яблочный, вишневый и лимонный пироги. Закадычный друг». Интересно, что бы сказала леди Макрос, если бы узнала, что ему предложили спать с ножницами под подушкой?!
«Зажарь немного льда, леди Макрос, — пробормотал Сенека».
Засыпая, он вспомнил о дверях и расхохотался. «Ты будешь дверью, а я захлопну тебя».
Орабелла Хоггард старалась не обращать внимание на приступы морской болезни, которые развились у нее на корабле. Сейчас все было уже позади. Племянник Бубба и она были уже в лодке, увозившей их прочь от корабля.
Поездка из Северной Каролины была для Орабеллы Хоггард самой ужасной: и качка, и дороговизна билетов — все это угнетало ее. Она злилась. Все это из-за ее племянницы, дочери Даффа.
Дафф умер и нечего не оставил своей сестре Орабелле. Если бы он вспомнил о своей бедной сестрице, то последней не пришлось бы сейчас качаться в этой утлой лодчонке.