После этого случая я опасалась людных мест. Поэтому Фернвальд водил меня по тихим живописным улицам, избегая шумные аллеи и проспекты; показывал места, скрытые от посторонних глаз: дворики с историей, скульптуры и фонтаны, затерявшиеся в лабиринтах между домов. Постепенно я привыкла и стала ходить сама, без сопровождения.
Дядя очень любил поговорить о погоде и светских приемах, словом, о чем угодно, только не о себе. За первый месяц в поместье мне лишь один раз удалось побеседовать с ним почти нормально, узнать о его жизни от него самого, а не из газетных статей.
Это случилось в гостиной. Я выпила очередную порцию настоек и собралась вернуться к себе, но дядя остановил, пристал с уговорами. Он хотел, чтобы я посещала лекции по дарам вместе с воспитанниками академии. Вот еще сидеть среди детворы, ловить косые взгляды. Их мне и дома с лихвой хватило, вспомнить хотя бы учителей, которых родители приглашали для нас с Лилией.
Особенно я не любила долговязого, чванливого Моули. Моули ненавидел, когда ему задавали вопросы, сетовал на мою невнимательность и глупость, постоянно придирался к тону. "Девчонка, ты говоришь так, словно уличить меня в чем-то хочешь. Мне это не нравится, совершенно не нравится. К твоему сведению, терпеть хамство я не нанимался, мне недостаточно за это платят", часто наши уроки на этом и заканчивались, Моули выгонял меня за дверь, подумать над своим поведением.
Разумеется, я не возвращалась. Отправлялась гулять, исследовала подвалы и чердаки замка. Или запиралась в комнате, читала книги. Если Моули жаловался родителям извинялась, изображала раскаяние, но исправляться, впрочем, не спешила. В конце концов, меня оставили в покое.
Зато Фернвальд оставлять меня в покое не спешил; ни тон мой, ни мои вопросы не казались ему дерзкими. Добродушно улыбаясь, он наседал, изящно перекрывал возражения, расписывал пользу и важность курса. Не остановился, даже когда время перевалило за полночь, и я начала клевать носом. Тогда мне взбрела в голову идея пойти в контратаку.
Если вы расскажете про свой дар так уж и быть, похожу на лекции, нахально заявила я.
Дядя прервался на полуслове, улыбка сползла с его лица. Четко прорисовались морщины вокруг губ, слегка обвис подбородок. Я подумала, что, возможно, мой вопрос прозвучал бестактно.
В прежние века дар считался главным достоянием знатной семьи, ценился гораздо выше богатств и положения. Ценность молодого человека или девушки зависела от того, насколько полезен и редок их дар.
Так, бедные девочки, умевшие, например, превращаться в птиц не в охотничьих: в голубок или ласточек лишались благословения родителей. Они жили тихой жизнью старых дев, растили детей своих сестер и братьев, которых боги щедро наградили. Мужчинам со слабым даром никогда не доставалось наследство.
Это было так давно, что и не вспомнить. В темные, дремучие времена, когда герцогства были разрознены, их владельцы беспрестанно воевали. Строили высокие стены, заполняли рвы водой, устанавливали на дне штыри и острые колья. Всех сплотил первый король, Айне-Гили, повел против общего врага кочевого народа, вторгшегося с юга.
В нашем замке в Алерте я находила участки, где виднелась старая каменная кладка, сохранившаяся с дремучих времен. Удивительно: тогда многих вещей например, поездов и бумаги вовсе не существовало, а моя семья уже была. Корни нашего рода проросли так глубоко, что и не вырвешь.
Но еще сложнее выдрать старые предрассудки, которые нет-нет, да и соскальзывают с губ членов знатных семей, не только моей. Они словно споры сорняков, прорастают даже в ухоженных садах. Так, некоторых детей до сих пор стыдят за дар, если тот непригоден.
Пока я вспоминала историю, Фернвальд молчал, рассматривая меня в упор. Наконец, он едва заметно пожал плечами и протянул руку.
Сними ее.
Я не сразу поняла, что дядя имел в виду. Затем вдруг осознала: да я ведь прежде не видела его рук без перчаток! Тонкие, бежевые, они не привлекали внимания. Я поспешно стянула перчатку с правой руки И едва заглушила рвотный позыв. Дряблая кожа, синеватая, словно у покойника. Бугристые венозные сетки.
Я умею забирать чужую боль, раньше пригоршнями собирал ее в ладони. Боль льнула к рукам, цеплялась за них. Пальцы словно горели, тихо сказал Фернвальд. Я перевернула его руку ладонью вверх. Линию жизни перечеркивал уродливый сросшийся шрам. Дядя вдруг добавил, с какой-то особенной злобой. В этом не было почти никакого смысла. Всю боль не отнимешь, она вернется к хозяину и возьмет реванш. В итоге страдать будете оба. Единственный верный способ вылечить. Но как раз лечить я не умею.