Действительно, почерк ее милости. Но, к несчастью, ее нет в Лондоне.
Ах, Господи, где же она? Ведь я приехала специально для того, чтобы с ней встретиться!
Последнее полученное от нее письмо помечено Дувром[67], в нем она оповестила нас, что отправляется во Францию.
Сердце мое сжалось от этого первого разочарования, и я спросила:
А не подскажете ли вы, когда можно ожидать ее возвращения?
Не могу сказать. Но, возможно, ее милость будет здесь к началу скачек.
А на какое время назначены скачки?
Они пройдут с пятнадцатого по двадцать пятое августа.
Так что же делать? спросила я, обернувшись к Дику.
Ждать, черт подери! отвечал тот.
Если мисс угодно написать свое имя, предложила экономка, как только ее милость прибудет из Франции, мы сообщим ей.
Охотно.
Я вошла в привратницкую и написала на листке бумаги: «Эмма Лайонна»[68].
Будьте так любезны, прибавила я, передайте мисс Арабелле, что я та самая девушка, которую она повстречала в Уэльсе, на берегу моря, и дала свой адрес, посоветовав приехать к ней в Лондон.
А где вас можно найти, если ее милость пожелает отыскать вас?
Я пока ничего не могу сказать, я не знаю, что со мной будет.
Пока что, вмешался Дик, мы подождем ответа в
Но я оборвала его, понимая, что название гостиницы не прибавит уважения к нашим особам.
А пока что, сказала я, обо мне можно будет навести справки у мистера Джеймса Хоардена, хирурга с Лестер-сквер. Если вам угодно, я припишу его адрес под своим именем.
Не стоит! Именно он вылечил Тома, когда тот сломал ногу.
Спасибо А теперь, обернулась я к Дику, будьте так добры, сопроводите меня к мистеру Хоардену.
Дик осведомился о том, как пройти до Лестер-сквер, и, выяснив, что идти нам недалеко, мы отправились туда.
VI
Мистера Джеймса Хоардена тоже не оказалось дома, но он должен был вернуться к семи часам, а так как часы показывали уже половину шестого, мне предложили его подождать.
Я попросила Дика вернуться в гостиницу, поскольку та находилась недалеко от Лестер-сквер, и прийти за мной через час. И в самом деле, Лестер-сквер лежит примерно на полпути между Оксфорд-стрит и Темзой, на которую выходили окна нашей комнаты.
Прошло около получаса, и я услышала, как раздались три или четыре торопливых удара в дверь: так хозяин дома оповещал о своем приходе.
Он вошел в своего рода приемную, где я его ожидала, и, хотя в комнате уже царил вечерний полумрак, тотчас меня узнал.
О, это вы, мое прелестное дитя! обратился он ко мне с улыбкой, не лишенной некоторой грусти. Покидая в последний раз Хоарден, я не сомневался, что не замедлю повстречать вас в Лондоне.
Вы меня в чем-то упрекаете, сударь? спросила я.
Нет Молодости свойственна страсть к приключениям, а красота сходна с роком тем, что ее счастливых либо пагубных следствий никто не может ни предугадать, ни предотвратить. Не желаете ли пройти в мой кабинет? Там мы сможем поговорить без помех, а мне кажется, что вам надо немало мне поведать.
Если вы будете так добры, что выслушаете меня, сударь.
Идемте, дитя мое.
И взяв со стола канделябр с тремя свечами, он пошел впереди меня.
Мы вошли и уселись в его кабинете, обставленном просто, но с большим изяществом.
Так, значит, вы теперь здесь, начал он. И что вы намерены предпринять?
Сударь, отвечала я, когда я вас спрашивала, известен ли вам мистер Ромни, объяснив, что он родственник одной из учениц пансиона миссис Колманн, я сказала неправду.
Мистер Хоарден как-то странно улыбнулся.
Вы ошибаетесь, сударь, поспешила я добавить, сильно покраснев. Я видела мистера Ромни только однажды: на берегу моря, с ним была дама, которую зовут мисс Арабелла.
Да, утвердительно кивнул доктор, поговаривали, что он путешествовал в тех краях вместе с ней.
А теперь, продолжила я, позвольте мне сказать всю правду.
И я ему описала нашу встречу во всех подробностях, упомянув об адресе, данном мне мисс Арабеллой, и о тех предложениях, что сделали мне оба; не скрыв ничего, я рассказала ему, при каких обстоятельствах я покинула дом его отца, как добралась до Лондона и как безрезультатно посетила дом на Оксфорд-стрит.
Он дослушал до конца, помолчал, внимательно и долго глядя на меня, и наконец, взяв обе мои ладони в свои, заговорил с необычайной мягкостью, хотя и не без некоторой торжественности: