Шёл 1970 год. Дедушке Ленину исполнилось сто лет, а мой блестящий рубль казался таким же вечным и магическим, как светлый образ вождя мирового пролетариата.
Я продолжала учиться, а свободное время проводить в редакции, и самым любимым моим ароматом стал не «Шанель номер 5», а запах свежей типографской краски.
В начале 80-х в журнале «Юность» появились мои первые рассказы. Авторитет вечно живого, но спящего в Мавзолее, поблек, как и мой юбилейный рубль. И мы, студенты журфака, пропили его вместе с новым гонораром в известном кабаке «Казачий хутор».
В 90-е началась перестройка, авторитет дедушки Ленина упал совсем, как и его статуя на площади им. Ленина. А я сама уже работала в редакции известной газеты. Заматерела и разжилась на французские духи «Шанель номер 5».
Однако, аромат свежей типографской краски по-прежнему мне казался гораздо приятней и родней.
Как собственно и сейчас.
Часть 2
Мои студенческие годы пришлись на кровавые 80-е.
Я особо не заморачивалась на тему поступления в ВУЗ. Было и так понятно, что учиться я буду в Ростовском университете, но только не на филологическом. Напомню, что я делала всё возможное, чтоб не стать писателем. Поэтому поступила на механико-математический.
К счастью, мне хватило пяти лет учёбы, чтоб ощутить свою полную несовместимость с математикой и программированием. Конечно, я освоила и Алгол, и Пиэль, и Фортран, но всю жизнь разговаривать с ЭВМ для меня было равносильно самоубийству.
Мои школьные друзья ушли в армию и попали в Афганистан. Я писала им письма, они очень редко отвечали или не отвечали вообще. И только спустя несколько месяцев на поминках, всматриваясь в глаза убитых горем родителей, я понимала, почему они молчали.
В 1985-м из ростовского университета вырвалось новое поколение дипломированных программистов, я поступила на заочное отделение журфака, к власти пришёл Горбачёв, и начался полный бардак. Перестройка. Привет, Америка. Сникерсы, Баунти. Райские наслаждения и водка «Распутин», на которой сам Григорий изображен дважды, сверху и снизу.
Нерушимый Союз братских республик рассыпался на свободные обломки разных национальностей. И пролилась первая кровь уже не в Афганистане, а внутри страны.
Шёл 1989 год. Непотопляемый Титаник с привычным до боли названием «СССР» развалился на части и очень быстро пошёл ко дну. Но мы благополучно остались на берегу и спокойно наблюдали, как тонет накопленный нами багаж, диваны, чемоданы, сберкнижки, дипломы и членские билеты от партии и комсомола.
Кажется, автором клише «лихие девяностые» стал писатель Михаил Веллер, употребивший это выражение в романе «Кассандра».
И мне оно показалось весьма удачным после Августовской комедии абсурда с громким названием «Путч», обесцениванием сбережений граждан, невыплаты заработной платы, пенсий и так далее, и тому подобное.
И носило меня по редакциям разных газет: от партийного «Вечернего Ростова» до криминального «Ростовского курьера». Одни газеты закрывались, другие открывались. Но несмотря на нестабильность, разгул бандитизма и полное безвластие, мы чувствовали себя свободными и делали всё, что позволяла фантазия. Для меня девяностые реально были лихими, наполненными незабываемыми впечатлениями от опасных приключений.
А главное, есть, что вспомнить и рассказать не только внукам, но и правнукам.
Хотя было страшно. Очень страшно. За дочь, за семью, за коллег по работе и, естественно, за себя лично.
Я ощущала этот страх кожей. Страх, тщательно прикрытый ростовскими понтами и куражом.
Особенно тяжело мне давались материалы про военный госпиталь, который находился почти за чертой города, в районе Военведа. Именно туда привозили «груз номер 300» из Чечни и других горячих точек. Но больше всего я боялась, когда по заданию редакции отправлялась в ростовскую лабораторию по идентификации останков. Туда привозили неопознанный, безымянный «груз номер 200».
И я на всю жизнь запомнила глаза родителей, которые приезжали из разных городов нашего свободного Отечества и месяцами стояли, сидели, лежали в очереди в надежде получить хоть какую-нибудь информацию о своих детях.
Я возвращалась домой и заливала боль водкой. Но водка после двух литров превращалась в воду и очень быстро заканчивалась.
И очень быстро наступил тот момент, когда фразы начали рассыпаться на слова, слова на буквы, а я осознавала всё больше и больше, что не могу писать.