Глаза у него замечательные, открытые, голубые и грустные такие, словно дымкой затянуты. Выражение его грубого, но красивого лица было печальным, очень усталым и в то же время тревожно-сосредоточенным, как будто бы он все пытался вспомнить нечто важное, но никак не мог.
Нашу посудину несет по течению, словно бревно. Рулевой, опершись на поручни, беспечно курит, сплевывая через разбитое окно рубки прямо в воду. Но как только река разбивается на протоки, он становится за штурвал и сердито кричит на нас, стоящих на носу:
– Не болтайтесь по курсу! Садись, говорят!
Мы садимся на невысокий железный бортик, а рулевой направляет баржу по горловине протоки, или, как здесь говорят – «по трубе».
Я тоже, как и рыжебородый, смотрю на берег, в надежде отыскать что-либо интересное, за что можно было бы зацепиться в разговоре. Но мне ничего особенного не попадается. Там, где сопки вплотную подходят к реке, по серым каменистым уступам карабкаются в небо реденькие островерхие елочки, да где-нибудь на самой вершине подпирает облака тупой, будто спиленной, макушкой могучий кедр. В низинах пологие размытые берега сплошь покрыты бурой щетиной оголенного тальника, из-за которого выглядывает порубленный, словно выщербленный, чахлый лес.
Вдруг рулевой из будки крикнул:
– Разобрать шесты! Подходим к перекату.
Из трюма вылез старшина с четырьмя длинными шестами. Рыжебородый взял первым шест, я – вторым.
– Оставайтесь на носу, – сказал нам старшина, а сам с двумя шестами пошел на корму.
Сразу за отвесной скалой река делала резкий поворот, спокойная до этого стремнина реки зарябила мелкими волнами, которые захлюпали о борта.
Выплывая на быстрину, мы увидели впереди белые буруны пенистого переката, а там, дальше – огромный залом, из которого торчали во все стороны обломанные, черные стволы деревьев. Оттуда доносился глухой угрожающий гул.
На палубе все притихли, даже бабы на корме, тараторившие всю дорогу, теперь смолкли и сбились в стайку, как испуганные овцы. По знаку старшины мы подняли кверху шесты.
– Отбивай к правому берегу! – крикнул рулевой.
Мы налегли на шесты, баржа чуть застопорилась и тихо стала приближаться к опасному залому.
– Евгений, держать строго по фарватеру! – крикнул старшина.
– Есть держать по фарватеру! – ответил рыжебородый, шестом направляя нос нашей посудины в нужную сторону.
Вода теперь бурлила и клокотала под нами; крупные шапки пены всплывали из-под камней, из-под коряг и ошалело крутились в водоворотах. Баржа, стремительно лавируя между темными корягами и каменными выступами, вырвалась наконец на спокойно разлившееся стремя реки.
– Отбо-ой! – протяжно крикнул рулевой.
– Спасибо за службу, – сказал старшина, проходя мимо нас и забирая шесты.
Мы, довольные собой, уселись на прежнее место и закурили. С кормы снова донесся женский гомон.
– Какая бешеная река, – сказал я. – Чуть зазеваешься – и амба.
– Река что жизнь, – отозвался рыжебородый. – Живешь вот так и лавируешь от берега к берегу, стремнину ищешь – фарватер. Не то – не успеешь оглянуться – в залом затянет. Видал – черные коряги торчат из залома. А когда-то они живыми деревьями были, да стояли возле берега, на опасном месте.
– Да, да! – охотно откликнулся я. – Нечто подобное и с людьми случается. Вы давно здесь живете?
– Порядочно.