Никогда, эхом вторила она, чувствуя, что, действительно, не в силах расстаться с ним. Но наступал холод и голодная смерть. Большую часть времени они лежали в шалаше, прижавшись друг к другу. Сливаясь, то ли в бреду, то ли в действительности в одно целое. Несколько раз она порывалась сходить в селение за едой и одеждой. Но каждый раз останавливала себя, понимая, что все мосты сожжены, и там её ждёт позор, и если не смерть, то изгнание. И она оставалась. Надо было что-то предпринимать, но он как будто не видел и не понимал, что они идут к смерти. Он ничего не предлагал, но с каждым днём все упорнее просил её не оставлять его. И она продолжала не спрашивать его, что он собирается делать, куда собирается идти дальше, собирается ли вообще куда-то идти, и возьмёт ли её с собой. Она боялась задавать ему эти вопросы, потому что смутно чувствовала, что она ему в его дальнейшей жизни не нужна. Он, уходя, не позовёт её с собой.
Но он, казалось, и не собирался уходить, зато все настойчивее просил её не уходить от него. И она начинала уже верить, что что-то изменится в происходящем. Он явно чего-то ждал. Но даже если бы он и не просил её остаться, она бы все равно не ушла она не могла без него жить и готова была умереть здесь, вместе с ним, будучи одним целым. Она уже забыла об условии, которое сама поставила ему при первой встрече. И боялась, что он вспомнит о нем.
Она вымоталась до предела. Разум её метался между пониманием того, что такое бездействие приведёт их к смерти, незнанием, как выбраться из этого тупика, и страхом остаться без него. Ночами она лежала без сна, замерзая все больше, и отчаянно спрашивала себя, что же с ней происходит? Что произошло с ней в этом лесу в тот день, когда она увидела его, неподвижного, у ручья? Что произошло с ней? Какие-то смутные видения всплывали временами в её воспалённом сознании, от которых ей становилось жутко, пот выступал на лбу, и все тело покрывалось испариной. Сердце начинало бешено колотиться, и она в панике отстранялась от лежавшего рядом с ней человека. А человека ли?
И она вспоминала вдруг, как он смотрел на неё, думая, что она спит, и ей становилось по-животному страшно. Инстинкт самосохранения на мгновение пробуждался в ней, и она готова была сорваться с места и бежать от этого шалаша и этого «человека ли» без оглядки. Но ещё ужаснее были мысли о том, что и она перестала быть собой. Да, в тот момент, когда она впервые увидела его, ей показалось, что она заметила в себе довольно странное движение, напомнившее ей об оставшемся в дымке бессознательности видении насилия над её телом. Но это было лишь мимолётное движение. Потом её заполнила безотчётная его власть над ней. Что-то было в его глазах, когда он смотрел на неё. И потому сила её желания никогда не покидать его, отдаваться безраздельно, служить ему, покоряться ему страшила её.
А то, что происходило с ней иногда по ночам, когда жажда его молодой крови переполняла её, и она готова была растерзать его на части и захлебнуться его кровью, испытывая восторг что это было? Разве это была она? Нет! Это было дикое животное. Хищное животное. И это животное в ней самой жило и требовало его крови. Оно ждало момента, когда сможет наконец впиться клыками в его юную шею, и взахлёб пить его кровь. От этих ощущений у неё начинала кружиться голова, и она почти теряла сознание. Этого дикого животного в себе она боялась больше всего. И она начинала понимать, почему не оставляет его, почему остаётся с ним.
7.
Сегодня я схожу в селение. Иначе мы погибнем здесь. Ты же не хочешь уходить? Ты хочешь остаться?
Она решила схитрить и всё-таки задать ему этот вопрос. Ей надо было утвердиться в своём понимании происходящего и принять какое-то решение.
Он посмотрел ей в глаза, и произошло то, что обычно и происходило: вся она подалась навстречу его власти, и забыла кто она и где.
Да. Я хочу остаться здесь. С тобой. Мне некуда идти. Моя жизнь принадлежит тебе. Да, тебе лучше сходить в селение. Наступает зима. Нам нужно что-то придумать, чтобы пережить её.
Она опустила глаза. Как бы она хотела остаться там, в селении! Как бы хотела, чтобы их встречи никогда не было! И ясно поняла в этот момент, что обрекла себя на вечные страдания души и тела. Всегда разум её будет рваться в прошлую, постылую, но безопасную жизнь, а сердце навсегда останется в этой, гиблой, но чем-то неуловимо животной и первозданной, и этим непреодолимо притягательной для неё, жизни.