Неужто он и в самом деле себя убьет? Он всегда был болезненно чувствительным, и у него достанет смелости зайти так далеко, хоть он и неудачник — дурак, все валандающийся со своими красками. Его неспособность достичь успеха в каком бы то ни было деле являлась скорее следствием необычайной чувствительности, чем чего-либо иного. И, если как следует его подтолкнуть, эта чувствительность легко могла привести его к самоубийству. А если и так? Что тогда? Не следует ли... Ну нет! Он с тем же успехом может завалить и это дело, как всегда все заваливал, и история кончится неприятнейшей оглаской.
Элоиза решила немедленно отправиться в студию мужа — ничего другого ей не оставалось. Позвонить она не могла: в студии отсутствовал телефон. А, приехав вовремя, она могла бы его остановить; кроме того, попытку самоубийства, или самое намерение, возможно, удастся использовать, чтобы вырвать развод. Законники — народ искусный по части выворачивания фактов наизнанку в пользу клиента. А если она и опоздает — что ж, она свое дело сделала. Элоиза достаточно хорошо знала мужа, чтобы не сомневаться: он в студии.
Она вышла из дома и села в трамвай. Линия проходила как раз рядом со студией Дадли.
Выйдя из трамвая, Элоиза обнаружила, что бежит. Студия находилась на пятом этаже, а лифта в доме не было. По мере того как Элоиза поднималась по ступенькам, возбуждение ее росло, дыхание сперло. Лестница казалась нескончаемой. Поднявшись на пятый этаж, она свернула в коридор, ведущий к студии Дадли. Теперь она дрожала, на лице и ладонях выступил пот. Стараясь не думать о том, что может увидеть в студии, она подошла и остановилась, прислушиваясь. Ни звука. Тогда она толчком распахнула дверь.
Дадли стоял посреди комнаты, под окошком в потолке, спиной к двери. Правая рука была неуклюже поднята, локоть застыл на уровне плеча, кисть — у самого виска. В тот момент, когда она уяснила значение его позы и завопила: «Дадли!» — воздух содрогнулся от выстрела. Дадли Мори мягко качнулся — вперед, назад — и рухнул на голый пол.
Элоиза медленно вошла в комнату. Теперь, когда все кончилось, она чувствовала себя на удивление спокойно. Рядом с мужем она остановилась, но нагибаться, чтобы потрогать тело, не стала — слишком уж отвратительным было оно в смерти. В виске зияла дыра, окруженная темным ореолом ожога. Револьвер отлетел к стене. Дадли все еще был в пальто и перчатках.
Элоиза с омерзением отвернулась; от такого зрелища ее затошнило. Потом подошла к стулу и села.
Все кончилось.
Заметив на столе перед собой конверт, адресованный ей и подписанный бисерным почерком Дадли, она вскрыла его.
Дорогая Элоиза!
Я полагаю, ты права: я неудачник. Я не способен отказаться от тебя, покуда жив, а потому делаю для тебя лучшее, что могу. Теряя тебя и не добившись успеха в живописи, я не вижу, ради чего мне жить. Не думай, что во мне говорит горечь или что я хоть в чем-то тебя упрекаю, дорогая. Я люблю тебя.
Дадли.
Элоиза прочла письмо дважды; лицо ее раскраснелось от негодования. Как это похоже на Дадли: оставить письмо и заклеймить ее как виновницу своей смерти! Ну что ему стоило хоть немного подумать о жене, войти в ее положение? Хорошо еще, что она нашла письмо. На какие мысли оно могло навести людей? А потом его бы распубликовали в газетах. Будто она действительно виновата в его смерти!
Элоиза подошла к старомодному камину, где еще тлел огонек, и бросила туда письмо. Тут она вспомнила о конверте и также швырнула его в пламя.
Несколько мужчин и старуха — видимо, уборщица — топтались у дверей, переводя любопытные взгляды с мужчины на полу на стоящую рядом женщину и обратно. Осмелев, они протолкались в комнату и столпились вокруг Дадли. Некоторые даже вспомнили его имя.