Д-да.
Веселый смех.
Поезд гулко мчится, и притихли навек загадочными сфинксами залегшие здесь насыпи-гиганты, темные, как колодцы, выемки, мосты и отводы рек Смирялись камнем и цементом окованные реки, не рвутся больше и только тихо плачут там, внизу, о былой свободе.
А в окнах все те же башкирские леса в долинах ободранные от коры береза и липа, на горах сосна и лиственница; те же вымирающие башкиры.
Станция Мурсалимкино.
Русские крестьяне о чем-то спорят с башкирами. Башкиры смущенно говорят:
Наши леса
Ваши, так почему же, раздраженно возражают им крестьяне, казенные полесовщики?[2]
Чтоб никто не воровал, отвечают не совсем уверенно башкиры.
Да ведь воры-то кто здесь, как не вы? Первые воры и жулики Палец об палец не ударят: «я дворянин», а свести лошадь да в котле сварить первое его дворянское дело, сколько ты их ни корми и ни пои.
Смущенные, худые башкиры спешат уйти от нас, а Василий продолжает с той же энергией:
Землю на пять лет сдает, а уже зимой опять идет: дай чаю, дай хлеба, дай денег «Да ведь ты все деньги взял уже?» Ну, снимай еще на пять лет вперед Чего же станешь делать с ним? И снимаешь
Дорого?
Да ведь как придется Уж, конечно, за пять лет вперед больше двугривенного на десятину не приходится платить.
Я смотрю в веселые глаза говорящего со мной.
Худого ведь нет, говорю я ему.
Усмехается довольно:
Да ведь не было б, коли б другой народ был
Вас-то, русских, много теперь?
Пятьсот в нашей деревне. Вот только эти хозяева донимают
Выморите ведь их скоро, утешаю я.
Дай бог скорее, смеется крестьянин, смеются другие, окружившие нас крестьяне.
А я вот слышал, говорю я, что у башкир землю отберут и из вас и башкир одну общину сделают.
Лица крестьян мгновенно вытягиваются и перестают сиять.
Бог с ней и с землей тогда: уйдем От своих ушли, а уж на башкир еще не заставят работать Уйдем, свет за очи уйдем
Но ведь башкиры тоже люди
Ах, господин хороший, а мы кто? Довольно ведь мы и на барина и на нашу бедноту поработали, пора и честь знать. В этакой работе и путный обеспутится, а беспутный и вовсе из кабака не выйдет.
Хоть путный, хоть беспутный, деловито перебивает другой, а уж где нужно, к примеру сказать, тройку запречь, а он с одной клячей толков не будет Хуже да хуже только и будет Книзу пойдет. Он те одной пашней загадит землю так, что без голоду голод выйдет земля как жена по рукам пошла, дрянью стала. Из-за чего же ушли? Чего пустое говорить: отбилась земля, народ отбился. Люди башкиры, кто говорит Все люди, да не всякий к земле годится. У другого топор сам ходит, а я вот, золотом меня засыпь не столяр, хоть ты что.
Это можно понять, уткнувшись в землю, поясняет третий.
Вы вот здесь так говорите, отвечаю я, а в России скажи крестьянам, что общину уничтожат, разрешат продавать участки, я думаю, они запечалились бы.
Светлый блондин неопределенных лет, нос кверху, Василий, задорно тряхнул кудрями:
Так ведь с чего же печалиться? Нужда придет, погонит также уйдешь Нас погнало Тридцать лет за землю платили, кому досталось? На обзаведенье пригодились бы теперь денежки наши кровные денежки от детей отнимали, а чужим осталось.
Последний звонок, и я спешу в вагон.
Там, в России, я не слыхал еще таких речей, там пока только меткие характеристики: «пустое дело», «бескорыстная суета».
15 июляВсе дальше и дальше. Вот и Сибирь Челябинск
Помню эти места, где проходит теперь железная дорога, в 91-м году, когда только производились изыскания. Здесь, в этой ровной, как ладонь, местности, царила тогда николаевская глушь, полосатые шлагбаумы, желтые казенные дома, кувшинные, таинственные чиновничьи лица, старинный суд и весь распорядок николаевских времен.
Тогда еще, как последняя новость, сообщался рассказ об исправнике, который, скупив у киргиз ветер, продавал киргизам же его за большие деньги (не позволяя веять хлеб, молоть его на ветрянках и проч. и проч.).
Я помню наше обратное возвращение тогда. Была уже глубокая осень. Мы ехали по самому последнему колесному пути. По двенадцати лошадей впрягали в наш экипаж, и шаг за шагом они месили липкую грязь: уехать тридцать верст в сутки было идеалом.
Надвигалась голодная зима 91-го года, и деревня за деревней, которые мы проезжали, стояли наполовину с заколоченными избами; это избы разбежавшихся во все концы света от голодной смерти людей. Редкий крестьянин, торчащий тогда у своих ворот, имел жалкий, растерянный вид, провожая пустыми глазами нас, последних путников.