Эзоповский язык Щедрина имеет разнообразную «технику» своего рода условные «шифры», рассчитанные в условиях эпохи на понимание их «читателем-другом». Наиболее часто «зашифровка» осуществляется приемом сатирических псевдонимов или парафраз со скрытым значением: «Помпадуры» губернаторы и другие представители высшей губернской администрации; «пение ура» официальный гимн самодержавия «Боже, царя храни»; «фюить!» административная высылка; «привести к одному знаменателю», «ежовые рукавицы», «атмосфера обуздания» и пр. авторитарно-насильнические природа и практика самодержавной власти и ее государственного аппарата. Слияние цензурно-защитных функций эзоповской речи с ее художественно-сатирической выразительностью демонстрирует блестящий ряд щедринских «департаментов» метонимических псевдонимов царских министерств и других высших государственных учреждений самодержавия: «Департамент препон и неудовлетворений» Министерство внутренних дел; «Департамент изыскания источников и наполнения бездн» Министерство финансов; «Департамент недоумений и оговорок» Министерство юстиции; «Департамент расхищений и раздач» Министерство государственных имуществ; «Департамент государственных умопомрачений» Министерство народного просвещения; «Департамент отказов и удовлетворений» Сенат; «Департамент любознательных производств» «высший» орган политической полиции самодержавия, знаменитое III Отделение и т. д. Псевдонимами со скрытым значением обозначаются не только отрицательные и обличаемые, но и положительные и утверждаемые явления и факты, прямое название которых по цензурным условиям было невозможно: «гневные движения истории» революция; «люди самоотвержения» революционеры; «бредни», «мечтания», «фантазии» передовые общественные идеалы и т. д. Многие псевдонимы имеют более сложный характер. Их понимание рассчитано на возникновение у читателя при помощи какого-либо сигнала узнавания (дешифратора) определенных ассоциаций из политического быта современного или исторического. Таков, например, эзоповский текст: «Ведь справляются же с литературой. Не писать о соборах; ни об Успенском, ни об Архангельском, ни об Исаакиевском и не пишут. Вот о колокольнях (псевдоним) писать это можно, но я и об колокольнях писать не желаю». Здесь слово «собор» означает конституцию ( земские соборы в России XVI XVII вв.), слово «колокольня» самодержавие ( столп, столповая колокольня), а стоящее в скобках слово «псевдоним» является сигналом узнавания, дешифратором.
Важную роль в эзоповском иносказании Щедрина, как и вообще в его поэтико-стилистической системе, особенно в произведениях с прямыми «агитационными» заданиями (как, например в «Письмах к тетеньке»), играет интонация, особенно прием мнимой серьезности. При помощи этого приема достигается, например, такое ироническое переосмысление официальных политических терминов, которое заставляет понимать их в значении, противоположном их прямому смыслу. Напр., в «Недоконченных беседах»: «народная политика» означает противонародную; «правовой порядок» бесправие; «реформы» ликвидацию реформ; «превратные суждения» передовые взгляды и т. д. К распространенным приемам эзоповской речи Щедрина принадлежат также «фигуры умолчания» и «фигуры отсечения» или незаконченности слов и предложений: «не доказывает ли это? ничего не доказывает!»; «сатирами заниматься никто не препятствует. Вот только касаться этого действительно нельзя» (не сказано, чего нельзя касаться); «Ведь это почти конс» (имеется в виду конституция), и т. д.
Непревзойденный мастер сатирического «цеха» и условных форм поэтики, Щедрин был в то же время полностью одарен главнейшими качествами великого художника-реалиста способностью создавать мир живых людей, глубокие человеческие характеры, видеть и изображать трагическое, причем даже в таких судьбах и ситуациях, которые, казалось бы, не могли заключать в себе никакого трагизма. Абсолютная вершина Щедрина в искусстве его беспощадного реализма и трагического «Господа Головлевы». Финальные сцены романа происходят в неподвижной и как бы несуществующей жизни, в «светящейся пустоте», окруженной мраком головлевского дома, из каждого угла которого ползут шорохи и «умертвил». Сгущая постепенно этот мрак, Щедрин как бы растворяет в нем жуткую фигуру Иудушки. Но вдруг писатель бросает в эту тьму, как Рембрандт на своих полотнах, тонкий луч света. Слабый луч всего лишь от искры пробудившейся в Иудушке «одичалой совести», но пробудившейся поздно, бесплодно. И вот чудо искусства, чудо художника! отвратительная и страшная фигура выморочного «героя» превращается в трагическую. Казалось бы, вконец обесчеловеченный человек возвращает себе человеческое, испытывает нравственное страдание Но это не реабилитация Иудушки, а завершение суда над ним моральным возмездием.