Одна из главных особенностей поэтики и стиля Щедрина эзоповский язык или эзоповская манера, то есть совокупность семантических, синтаксических и ряда других приемов, придающих произведению или его отдельным элементам двузначность, когда за прямым смыслом сказанного таится второй план понимания, который и раскрывает подлинные мысли и намерения автора. Эзоповский, или «рабий», язык по имени древнегреческого баснописца, раба Езопа был одним из средств защиты щедринских произведений от терзавшей их царской цензуры. Однако значение эзоповских иносказаний в творчестве Щедрина не ограничивается их противоцензурно-маскировочной ролью. «В виду общей рабьей складки умов, указывал Щедрин, аллегория все еще имеет шансы быть более понятной и убедительной и, главное, привлекательной, нежели самая понятная и убедительная речь».
В условиях политического бесправия при самодержавии с полностью открытым и ясным словом публично выступать могли лишь официальная идеология и поддерживающие ее консервативно-реакционные силы да безыдейная печать («улица»). Их «ясную речь» Щедрин называл «клейменым словарем», «холопьим языком» и противопоставлял ей богатый идейно-политическим подтекстом, внутренне свободный, не знавший никаких внешних «табу» эзоповский язык демократической литературы и публицистики. Кроме того, вынужденный прибегать к «обманным средствам» в силу политической необходимости, Щедрин нашел в них дополнительный и богатый источник художественной выразительности и тем самым превратил эту необходимость в свободу для себя как писателя. «Она и не безвыгодна, говорил Щедрин об эзоповской манере, потому что, благодаря ее обязательности, писатель отыскивает такие пояснительные черты и краски, в которых при прямом изложении предмета не было бы надобности, но которые все-таки не без пользы врезываются в память читателя». В основе «эзоповской манеры» Щедрина лежит иносказание, предполагающее ориентированность сатирических сюжетов, фабул, характеров на реальные события, факты и проблемы действительности, известные читателям-современникам непосредственно из текущего жизненного опыта. Так, похождения «странствующего полководца» Редеди в «Современной идиллии», описанные в манере шаржа и гротеска, определяющими сигналами ориентации «накладываются» на реальные факты из деятельности и поведения русского «добровольного полководца» в сербской армии во время сербско-турецкой войны 1876 года царского генерала авантюристического склада М. Г. Черняева. «История одного города» и в целом, и в отдельных своих компонентах ориентирована на русскую общественную жизнь конца 1860-х гг. периода реакции после краха революционной ситуации начала десятилетия, что отсрочило на неопределенное время ликвидацию ненавистного «Глупова» самодержавно-помещичьего строя. Но «историческая форма» для остросовременной сатиры не только эзоповский противоцензурный прием. Не в меньшей мере это и способ широкоохватного художественного обобщения действительности, связывающего настоящее с историческим прошлым, что входило в самую суть замысла, в проблематику и структуру произведения. Указание Щедрина, что мракобесный персонаж «Истории одного города» Парамоша совсем не Магницкий только, «но вместе с тем и граф Д. А. Толстой, и даже не граф Д. А. Толстой, а все вообще люди известной партии», показывает, как именно понимал писатель характер типизации при помощи «исторической формы».
Эзоповский язык Щедрина имеет разнообразную «технику» своего рода условные «шифры», рассчитанные в условиях эпохи на понимание их «читателем-другом». Наиболее часто «зашифровка» осуществляется приемом сатирических псевдонимов или парафраз со скрытым значением: «Помпадуры» губернаторы и другие представители высшей губернской администрации; «пение ура» официальный гимн самодержавия «Боже, царя храни»; «фюить!» административная высылка; «привести к одному знаменателю», «ежовые рукавицы», «атмосфера обуздания» и пр. авторитарно-насильнические природа и практика самодержавной власти и ее государственного аппарата. Слияние цензурно-защитных функций эзоповской речи с ее художественно-сатирической выразительностью демонстрирует блестящий ряд щедринских «департаментов» метонимических псевдонимов царских министерств и других высших государственных учреждений самодержавия: «Департамент препон и неудовлетворений» Министерство внутренних дел; «Департамент изыскания источников и наполнения бездн» Министерство финансов; «Департамент недоумений и оговорок» Министерство юстиции; «Департамент расхищений и раздач» Министерство государственных имуществ; «Департамент государственных умопомрачений» Министерство народного просвещения; «Департамент отказов и удовлетворений» Сенат; «Департамент любознательных производств» «высший» орган политической полиции самодержавия, знаменитое III Отделение и т. д. Псевдонимами со скрытым значением обозначаются не только отрицательные и обличаемые, но и положительные и утверждаемые явления и факты, прямое название которых по цензурным условиям было невозможно: «гневные движения истории» революция; «люди самоотвержения» революционеры; «бредни», «мечтания», «фантазии» передовые общественные идеалы и т. д. Многие псевдонимы имеют более сложный характер. Их понимание рассчитано на возникновение у читателя при помощи какого-либо сигнала узнавания (дешифратора) определенных ассоциаций из политического быта современного или исторического. Таков, например, эзоповский текст: «Ведь справляются же с литературой. Не писать о соборах; ни об Успенском, ни об Архангельском, ни об Исаакиевском и не пишут. Вот о колокольнях (псевдоним) писать это можно, но я и об колокольнях писать не желаю». Здесь слово «собор» означает конституцию ( земские соборы в России XVI XVII вв.), слово «колокольня» самодержавие ( столп, столповая колокольня), а стоящее в скобках слово «псевдоним» является сигналом узнавания, дешифратором.