Поначалу Кольке было страшновато. Там лежали разные старые вещи, да стояли два мешка с мукой и с зерном. Мыши чувствовали себя в чулане как дома. Иногда даже пробегали мальчишке по ногам, от чего становилось жутко, и он тихо бормотал:
Простите, я больше так не буду.
Не слышу, говори громче, требовал Пантелеймон.
Я больше так не буду, уже громче повторял Колька.
Некоторое время помедлив, тот разрешал:
Выходи, будешь знать.
Постепенно Колька привык к чулану и чувствовал себя там неплохо. Глаза быстро приспосабливались к темноте, мыши поняли, что они теперь не одни и уже обходили его, скреблись где-то по углам. Колька мог и час, и два спокойно высидеть в темноте, прощения просить не хотелось. Он сам тихо выходил из заточения, услышав храп, и ложился спать.
Тогда отчим решил ужесточить наказание.
Как-то осенью вечером в дверь постучали. Все были в это время дома. Новоиспеченный хозяин тоже уже вернулся с работы. Мать открыла дверь. В избу зашел хромой сосед, звали его Петрович.
Милая, ты своего Кольку прижучь, начал он, обращаясь к матери. Пацаны яблоки из сада у меня воруют, твой там тоже средь них был. Догнать его не мог. Накажи проказника, милая, одну яблоньку они мне сломали, поведал сосед и вышел.
Пантелеймон все это слышал. Схватив Кольку за ухо, он потащил его в чулан.
Там, взяв горсть зерна из мешка, рассыпал его на пол.
Становись на колени, крикнул при этом.
Ухо у парнишки горело, от боли из глаз потекли слезы. Мальчик зажмурился, опустился коленями на зерно, лишь бы этот варвар отпустил его ухо. А тот громко захлопнул дверь в чулане и, как всегда, выключил свет. Наступила кромешная темнота, в ушах звенело, боль с уха опустилась вниз, в колени. Они горели, было больно, но прощения просить язык у Кольки не поворачивался.
Вдруг дверь приоткрылась, отчим проверял: не встал ли наказанный с колен.
Сынок, попроси прощения, услышал шепот матери. Ей было жалко ребенка.
Прошло около часа, мальчишка понял, что, если не двигаться на зерне, стоять можно.
Через некоторое время дверь в чулан опять приоткрылась.
Иди ложись, тихо произнесла мать.
Слышно было, как храпел его истязатель. Мальчик встал, почувствовав при этом боль. Стряхнул зерна с коленок, некоторые из них остались. Мать аккуратно их убрала, на месте зерен остались небольшие красные ямочки.
Ложись спать, повторила она, тихо плача.
И вот уже, лежа рядом с братишкой и ощущая, как ноют коленки, Колька впервые серьезно задумался. «Почему их родной отец не с ними, почему он их бросил?! Чем они провинились перед ним?! Почему у всех его друзей родные отцы, а у них с Витькой отчим?! Был бы отец рядом, было бы все по-другому. Вырасту, я этому извергу все припомню», со злостью думал мальчишка, лежа с открытыми глазами, которые блестели от слез. Рядом крепко спал Витька, а из соседней комнаты доносился храп Пантелеймона.
Не знал тогда Колька, что пройдет десять с небольшим лет, и Бог совсем по-другому распорядится за него по отношению к этому человеку, и ненависть к нему куда-то исчезнет, останется только жалость.
Когда Николай служил в армии, у отчима случился инсульт и его парализовало: левые рука его и нога не двигались, лицо перекосило. Передвигаться он мог с трудом и то с помощью матери, говорил очень плохо.
После демобилизации, вернувшись домой и увидев совсем беспомощного человека, вся обида и зло, накопившиеся в детские годы, у парня куда-то подевались.
Николаю даже стало жалко его, видя с каким трудом тот передвигается, парень понял, что простил ему и подзатыльники, и темный чулан.
Проработав год на заводе, куда устроился после армии, он где-то через друзей приобрел инвалидную коляску.
Сам теперь можешь передвигаться, сказал Николай, усадив в нее больного.
Тот вдруг весь затрясся и зарыдал, вытирая слезы действующей рукой, при этом с трудом выговаривая слова сказал:
Спасибо! Прости меня, Колька!
Николай кивнул. Рядом стояла мать. Глаза ее блестели от слез.
Ангара
Никите в ту пору было девять лет. Повез его отец на период летних каникул к бабушке с дедушкой в деревню Налюры, которая располагалась у самого берега реки Ангары. Добирались туда очень долго. Вначале поездом, потом ехали на попутной машине, стареньком самосвале.
Все, дальше дороги нет, дальше на лошади или пешком, сказал водитель.