Сереженька, голубок, вот не ждала-то!
Ее еще моложавое, чистое от морщин лицо и глаза светились, будто зарницы.
А я уж все серчаю о тебе не пропал ли там, у черта на куличках? Не заели ли тебя там чужие-то? приговаривала она, окинув меня проницательным взглядом.
Баба, а что ж со мной приключится-то? Люди они везде люди, а я все же имею верный стержень в себе. Дороженька моя для меня известна
А то! Кто бы сомневался?! Весь в деда Старцева: сказал так тому и быть!.. Пойдем-ка, мой милый, чайку попьём. В огороде я уж и одна поколдую
Легким одуванчиком и словно вприпрыжку она полетела из огорода. Приостановившись, обняла одной рукой и прильнула нежно и горячо головой к моей груди. Баба Фая испытывала удовольствие, слушая мое сердце, ощущая ритм моей жизни. Энергия в ней кипела, передавалась мне, словно пожар, и подвигала не ходить, а так же вприпрыжку бежать по жизни, с пламенем душевным.
В кухне было уютно. Пахло душицей и хлебом сдобными булочками, еще не остывшими впору. Мы сидели с ней напротив за крохотным столиком, покрытым расшивной скатеркой, у окна. Соседские огороды просматривались как на ладони. В углу, за косяком дверного проема, ведущего в комнату, стояла печка с амбразурой над плитой, схроном для посуды. Шкафа на кухне не было, все хранилось там.
От близости нашей исходило умиротворение, спокойное вдохновение, что ли. Мы обменивались малозначимыми, но теплыми фразами. А потом как-то незаметно наш душевный разговор перетек в монолог бабушки, ностальгический и откровенный:
Как-то раз с фабричной подружкой пошли мы на «Волгу-Волгу» в кино, в «Родину». Ну, вот там, что на Льва Толстого. И приметил меня, еще до зала, Валентин. Как оказалось потом чуваш. Пообщались на обратном пути и приглянулись друг дружке. Как принято судить на Украине гарный хлопец. Не молодой, но умным показался, смышленым. Сызмальства я как-то тянулась к людям надежным, вот таким, как Валентин. Сошлись мы вскоре. Однако я узнала, что в той Чувашии остались у него жена и дети. Но уж так случилось, что ушел он от них, и я тут ни при чем. Об той семье он всегда молчал. Ох, первое времечко радовалась я ему, да и во всем рада была. В руках его все кипело, играло, золотые руки да и только. Кухня-то эта только при нем и получилась. Помогала я ему, но на фабрике много время отнималось. А он каждый день все в одиночку мастерил. Работа спорилась. Я годилась, только когда требовалось что-то важное, больше двух рук нужное: стропилу придержать, дверь сообща приладить, раствор для потолка подать. Соорудил он кухню и тут же «впал в читку». Роман-газеты особенно уважал. За ночь мог осилить целый номер, сидя на кухне. Ох и любил он эти художественные истории. В свободное время так мне все и выкладывал, как было в романах. Воображение сильно поставлено у него было. Говорил так, словно жил в том рассказе. Слушать грамотный сказ Валентина было одно удовольствие. Особо военные истории его влекли. Фронтовик ведь был. Помнится, и про писателя-фронтовика Бондарева Юрия рассказывал увлеченно, даже с какой-то солдатской бодростью. Или про старообрядцев, про рыжего коня, про черный тополь. Все подробно излагал про бытие их скромное, но жестокое. Видно, брат твой двоюродный Юрий тоже про то начитался, а теперь и мается, как отшельник. Правда, с земли кормится своей, и я с огородишком пример с него беру. Чего уж там, своей жизнью живет, не чужую проживает Радовалась я несказанно, что жизнь мою Валентин осветил, наполнил зарей утренней.
А потом надумал он и веранду с кладовой строить. И все опять закипело в его руках. Не мог он без дела, без мысли сидеть сложа руки. Скажу я тебе: мама твоя его не любила видно, ревновала меня. А может, и потому, что напивался он иногда. Вот это, небось, и было отторжением нашим общим. Я ему прощала, а мама уж больно обостряла. Я раньше в неделю не раз к вам наведывалась эка важность пол-улицы одолеть. А при нем как бы и для себя зажила, о себе задумалась. Окоротила визиты до вас. Вот и получала упреки горячие от дочки После веранды Валентин отдохнул, прочел все романы и опять запой долгий устроил. Обыгался и вновь за дело. Не сарай, а колхозный амбар из горбыля соорудил. А в нем не то что углярку, дровяник, но и туалет, и душ придумал. Все обустроил и заборы подновил. Может, и угнетало его чувство долга от того, что с устройством на работу не ладилось. С заработком как-то плохо клеилось, но, скажу я, и без того с лихвой Валентин так порасстроил за пару годков, что и укора-то мне в голову прийти не могло. Просто все само собой замещалось Но вот конец его заботам пришел, все стройки завершил и как-то поник он сразу. И романы брать все реже стал, и пересказы оскудели. Стал угрюмый и хмельной такой. Может, вспоминал детей своих и все такое. Конечно же, я не мямля. Не по нраву мне все было это. Холод подул в души наши. Я-то его не гнала, а пришла как-то с фабрики, а на столе записка на роман-газете с единым только словечком «прости». С чемоданом пришел и с ним же был таков поминай как звали. Чувашия-родина позвала.