Время существования Терезина как места изоляции евреев (с ноября 1941 г. по май 1945 г.) было усиливающейся динамикой превращения гетто в концлагерь. В 1940 г. в пятне застройки площадью 1200 × 920 м было 3500 солдат и 3700 гражданских, а в сентябре 1942 г. уже около 60000 заключенных на площади 700 × 500 м, т. е. не более 1,6 м² на человека для жизни и работы. Неудивительны быстро начавшийся разгул инфекций и смертность, обгоняющая возможность хоронить[19]. В первые месяцы умерших еще хоронили в гробах и разрешались похоронные обряды. Но на кладбище городка быстро стало не хватать места и хоронить стали по несколько человек в одной могиле сегодня это большое поле, уставленное столбиками с номерами на месте групповых могил. В 1942 г. руками заключенных построили крематорий в 1944 г. пепел около 20 тысяч узников для сокрытия количества жертв был сброшен в реку. В 2016 г., бродя между печами в нем, разрываясь между порывом не видеть и невозможностью не смотреть, я обратил внимание на лицо, образовавшееся трещинами в облицовочном камне одной из печей.
Понятное для рассудка это было чем-то мистическим лицом навсегда оставшихся там и сейчас глядящих на меня. Это был момент, когда я понял, что должен закончить, не могу не закончить уже начатый перевод лагерных стихов Адлера.
Терезин был царством абсурда. «Заключенные занимались расщеплением слюды, добытой в Чехословакии, изготовлением гробов, раскрашиванием военной формы в защитные цвета для русского фронта. Детей селили отдельно от родителей, вообще отдельно от взрослых. Мужчинам и женщинам было запрещено встречаться. Также было запрещено общение евреев с неевреями. Медикаменты и табак были запрещены, нарушителей запрета ждало наказание от тяжелых работ до смерти. В свидетельских показаниях бывших узников лагеря встречается часто: был забит надсмотрщиком на месте за то, что подобрал окурок. Необычным было полное равнодушие комендатуры к тому, что происходило в лагере, только бы не нарушались установленные правила. Нарушитель мог считать себя покойником, а в остальном царила относительная свобода. И поскольку количество талантливых людей на квадратный метр здесь, безусловно, превысило критическую массу, в Терезине образовался крупнейший центр европейской культуры. Что-то подобное могло бы, наверное, произойти на Соловках в 1920-е годы там тоже собран был цвет культурной и интеллектуальной элиты России, выходил журнал» пишет Б. Рохленко[20]. Он цитирует А. Острогорского[21]:
«Повседневное существование Терезина состояло из сотен контрастов и походило на желание наладить нормальную жизнь в камере смертников. Получивший повестку на транспорт в лагерь уничтожения шел лечить зубы, миллионер барон Гутман грузил уголь, люди умирали по нескольку десятков в день, но в то же время устраивались свадьбы и детские праздники; молитвы проходили в кабаре, заключенные писали картины, сочиняли пьесы и воровали, сионисты не на жизнь, а на смерть спорили с ассимилянтами о вопросах устройства будущего еврейского государства В воспоминаниях и дневниках звучит эта тема абсурда и нереальности происходящего, невозможность измерить терезинскую трагедию здравым смыслом».
В Терезине Адлер провел без малого три года. В силу характера, пройденной им школы жизни, опыта последних лет, реакции на заключение, а скорее всего вместе, он выбрал позицию частного человека. Двумя главными политическими силами в Терезине были коммунизм и сионизм. Адлер не примкнул ни к той, ни к другой и не работал в еврейской администрации духовная и политическая независимость были для него важнее. Первый год он был уборщиком и ремонтником в бараках, потом строителем, рабочим, машинисткой, помогал в библиотеке. Через месяц после прибытия он сказал себе: «Я не выживу здесь. Но если выживу, я опишу это двумя разными способами: в академической манере, оставаясь полностью вне этого, и в стихах. Я действительно так и поступил, что и послужило неким, по крайней мере, оправданием того, что я остался жив в те проклятые годы»[22]. «В Терезиенштадте я не желал быть причисленным к категории интеллектуалов. Я не рассчитывал выжить, но в то же время знал, что выживу. Я делал всё, чтобы выжить. Как выживальщик я был сам себе жалельщик»[23].
Позиция частного человека не только не мешала, но и помогала оставаться человеком любить, дружить, поддерживать других. «Адлер, пишет Филкинс, помогал восстанавливаться не только самому себе. Однажды, проходя мимо конюшни, он услышал из закрытого стойла скрипичный концерт. Инструмент сохранять не позволялось, а играть было и вовсе опасно. Когда игравший открыл стойло, Адлер увидел 16-летнего Тома Мандла и его отца. Адлер испытывал к мальчику большой интерес и до конца пребывания в Терезине обсуждал с ним философию, литературу и музыку. Потом Мандл выжил в Аушвице, где погиб его отец, и Адлер оставался вплоть до своего отъезда из Чехословакии в 1961 г. по существу его приемным отцом. Благодаря помощи Адлера Мандл стал личным секретарем Генриха Бёлля и они встретились лишь однажды, когда Адлер не мог помочь ему, но заметил: