Вполне допускаю, молодой человек, вполне Не можете же вы не помнить, как вас зовут. В самом деле Простите меня, старика. Я становлюсь желчным и мнительным, слух вот подводит. Да и предмет, знаете ли, такой сплошь имена. В каждом новом знакомом мерещатся призраки прошлого. Еще раз прошу прощения.
***
Платформа станции граничила с вокзалом, отползая от его фундамента. На часах было 5.45, это он хорошо запомнил. На чистую, не обремененную воспоминаниями голову, можно много чего намотать. Жесткий диск с сотней гигабайт, только что отформатированный, можно грузить по новой. Какую изволите системочку, господин Гуреев? Лучше бы что попроще, меньше будет сбоев.
Примерно так рассуждал он, сравнивая свою память с вычищенным «винчестером», хотя и не понимал, откуда у него знания о компьютерах, заморских игрушках, редких по тем временам в России, особенно под Тамбовом, откуда он, вроде бы, прибыл, и где, согласно паспорту, проторчал всю жизнь. Вновь разум пронзили сомнения относительно собственной личности, и вновь он их отбросил. Кто знает, что там, на его диске, было до форматирования, но еще не время искать потерянные файлы. Возможно, их вообще не следует искать, чтобы не зависнуть в прострации.
Радовало, что здание вокзальчика с числом 246 на фасаде, выложенным белым кирпичом, оказалось в столь ранний час открытым. Прежде чем войти внутрь, он остановился у окна здания и вгляделся в свое отражение, достаточно четкое для того, чтобы распознать в себе бородатого мужчину с нечесаной головой, весьма напоминающего того пуделя, что вклеен в паспорт. Увы, расчески в карманах отыскать не удалось и пришлось разгребать сноп волос рукой, растопырив пальцы как зубья граблей.
Вокзальчик располагал двумя рядами скамеек с гнутыми под знак доллара спинками, блоками по четыре места. На одной из скамеек расположилась пара, парень и девушка лет по восемнадцати, бросившие сонный взгляд в его сторону, едва скрипнула входная дверь. Похоже, он не произвел на них впечатления, поскольку уже в следующую секунду они расслабились, уронив головы друг на друга.
Добрая примета, решил он, его не замечают. Видят, но не замечают, стало быть, все в порядке, он не выглядит белой вороной. Возле окошечка кассы топталась пожилая женщина, вот она взяла билет, обернулась в его сторону. Никакого удивления в глазах, никакой тревоги. Он в норме, это ясно.
В расписании поездов, кои можно было пересчитать по пальцам руки, значился ежедневный пригородный дизель, обещавший проследовать уже через двадцать минут с остановкой. Междугородних дальних поездов в расписании не значилось, и понять, как он оказался на путях среди ночи, хотя бы предположить нечто, возможным не представлялось. Что ж, на этом тоже лучше не зацикливаться, пока голова не превратилась в накаченный воздухом мяч, который пинают по полю из угла в угол.
Тачаево Мехзавод, до конечного пункта полчаса езды. Пожалуй, у него все еще нет выбора. Оставаться на промежуточной станции, где он попадет в центр внимания жадных до новостей аборигенов, как только задаст первый вопрос какой-нибудь милой старушке, не имело смысла. Надо надеяться, что этот Мехзавод, до которого ходит дизель, окажется посолиднее 246 километра. Он взглянул еще раз на часы и вышел обратно на платформу.
Денег на билет у него не было, только валюта, но ведь и ехать всего ничего, как-нибудь выкрутится. Поезд, похоже, рабочий, пущенный ради тех, кто спешит поутру на службу, а в таких редко встречаются ревизоры, нет навара. Вот ведь память, все-то он помнит, даже про каких-то ревизоров в рабочих поездах, а кто он и откуда без малейшего проблеска, как отрезало!
Пока он размышлял, показался дизель. Поезд неспешно подтащил к платформе три вагона, выпустил одного и забрал с собой четырех пассажиров. Через обещанные полчаса, миновав еще три платформы и немереные гектары лесных угодий, синеющие в восходящем солнце сосны и ели, поезд подошел к конечной станции, где выпустил всех до единого, работяг и бездельников, болтавшихся в его жестких вагонах.
***
К восьми утра того же дня, когда Илья, избороздив поселок, в котором оказался, вдоль и поперек, со двора дома, стоявшего на отшибе Мехзавода, возле самого леса, вышел невысокого роста лысый мужчина плотного телосложения и неопределенного от тридцати пяти до шестидесяти возраста, одетый в белую свободную футболку и спортивные брюки с шелковыми лампасами. Он вышел, щурясь на солнце и без того узкими восточными глазами, сжатыми в припухших веках до двух симметричных черных щелей, как в игровом автомате, неспешно огляделся и присел на лежавшем вдоль забора толстом бревне, утонувшем в траве и служившем, вероятнее всего, в качестве лавки для расслабления от трудов праведных и осознания текущего в суете времени. Такое уж он производил впечатление, этот мужчина, устроившийся на бревне в безмятежной позе, с обвисшими у подтянутых к плечам колен руками, едва уловимой на круглом лице тонкой улыбкой и крупной, напоминающей по форме тюбетейку, лысиной в полчерепа, исключая виски и затылок, смоляной подковой опоясавшие голову. Таким увидел его Илья.