Плевал он на «стражей» и ихних «баронов»! Плевал!
…Уже когда собирались выезжать из «Хвоста», Ролл-Упрямец сунул Гвоздю в руку мешочек с монетами.
— Считай, — сказал, — плата за песню. И вот еще что. У нас говорят так: влез в карету — будь графом. А графьев здесь, Гвоздь, не очень жалуют, ты учти. Особенно тех, которые раньше жонглерами были, а нынче «деньгами в рожу плюют». И обижаешься ты зря, Гвоздь. «Рыжий» это ведь и значит «ржавый», ты всегда таким был, только теперь тебя люди правильно назвали, делов-то.
Кайнор постоял, поглядел ему вслед… полез в экипаж. Ну не драться же с Упрямцем!
…да и что толку драться?!
Они ехали, двуполку трясло на ухабах, а Гвоздь всё таращился в оконце, на елки. Улыбался криво собственному отражению:
«Скажешь, не знал, что так будет, когда соглашался на эту поездочку? Знал. Потому и не хотел соглашаться. А согласился, потому что верил: с тобой не так, как со всеми. Тебя народ за гвоздилки уважает, а значит, многое простит.
Но скажи, для чего им тебя прощать?! Был свой в доску и вдруг сморгнулся в графские прислужники. Такого, брат не спускают.
А ведь и впрямь уважали тебя. Иначе бы давно уже валялся под забором с «пером» в боку да с двумя медными «очами» на глазах. Хотя… другому бы, кто помельче и незаметней, глядишь, и сошло бы с рук. Не заметили бы. А ты — Гвоздь, любимец публики. Публика — не девка публичная она ревнива и обид не прощает. Измен — тем более».
Отражение прищурило глаза.
«А может, наплевать? Паломничество на полпути всё равно ж не прервешь, так? Ну а как разберемся с этими ветеранами-заговорщиками — вернусь к Жмуну, если он к тому времени еще будет по стране колесить. С теми-то деньгами, что ему заплатили, вполне можно и осесть где-нибудь. Ну, осядет — к Агридду примкну, к Дэйнилу или к Нувинне-Попрыгунье. И — снова за старое!..»
Отражение в окошке отвернулось.
Потому что — понял вдруг он — не будет никакого «старого». Дело не в деньгах, которые заплатила графинька, их-то еще можно куда-нибудь пристроить: пропить, продуть в карты, купить наконец роскошную карету, набить доверху богатыми цацками и пустить под откос, — можно, можно с проклятущими деньгами что-нибудь сотворить!
Но письмо покойного Н'Адера под откос не пустишь.
Следующим вечером Гвоздь снова надрался. Уже не лез к очередному трактирщику с разговорами, просто накачивался дешевым пивом, которое почему-то отдавало свежей хвоей, да пьяно следил за посетителями. Пару раз порывался что-то сыграть, спеть, на худой конец пожонглировать ножами, но ножи предусмотрительные Дальмин с врачевателем куда-то успели попрятать (как? когда?! у-у, г-гады!..), играть было не на чем, петь — нечем: голос сел. А вот не хлобыщи, Гвоздь, столько холодного пива!
Еще и господин Туллэк клещом присосался: что ж вы, мол, разлюбезный наш, ведете себя… некрасиво. Кайнор ему: а я и не граф какой-нить, чтоб красиво себя вести!
«Но вы же в компании приличных людей! Да еще дамы с нами! И девочка маленькая!»
Вот тут врачеватель уел Гвоздя. Хотел он ответить в том смысле, что у Матиль папашка-то пьяницей был беспробудным, так что нечего, господин Туллэк, мне…
Не ответил.
— Пойдемте-ка на двор, — предложил, — пройдемся.
Здешние трактиры все были устроены по одному принципу и представляли собой нечто вроде хутора, где к собственно трактиру прилепилась масса зданий, больших, средних и совсем крошечных — там жила прислуга, содержали скотину и тому подобное.
Гвоздь отошел к дальнему забору, за которым темнел лес, прислонился спиной к покосившимся доскам и некоторое время просто смотрел на крыши домишек, на огоньки в окнах, вслушивался в ленивый брёх собак и шелест еловых ветвей за плечами.
То ли слова господина Туллэка, то ли свежий воздух сделали свое дело — Гвоздь протрезвел.