Сказал также, что наука ныне определенно знает: первым уколом заводят чип по кровотоку к сердцу, вторым закрепляют его на гландах. Чип у сердца местоположение твое указывает и распознает, как дышишь ты ровно или взволнованно. А от гландов пишут все наши разговоры. Утверждал Савелий, что каждого из нас власть выслеживает. «Сидишь, говорил, ты, Маруся, на скамейке у подъезда, семечки грызешь, а они тебя насквозь видят и все твои разговоры, к примеру, против повышения цен записывают. И дельце по крупицам на тебя и каждого такого шибко умного оформляют, сортируя, кто доволен ими, а кто иезуит. Или хоть, говорит, возьми меня. Захотел я об обидах каких на власть доложить в посольство американское, а они уже на прицеле меня держат и знают, чем я дышу и о чем помышляю».
Вот я, Тиша, и взволнована за его жизнь такую прогрессистскую. Да еще если его потащат на уколы эти, будь они неладные. Всегда ему больше всех надо молодо-зелено. А как спрячут его куда подальше горе какое нам будет. И во всем этом война виноватая. Была бы дружба, и не было бы меж государствами никаких эпидемий. Легко бы жили и не тужили. И Савелий, глядишь, смиреннее бы стал. По посольствам бы не ходил.
Кончаю писанину эту писать, а на душе-то кошки скребут и тревога точит. Приободрил, правда, ты меня, про жениха сказав. Возгорелась я было, чего уж греха-то таить, но будь теперь что будет, как Бог решит. А решит положительно, значит, будет мне с кем в веселье жизнь домаивать.
А так ничего-то от жизни веселого у нас не осталось, одни болезни да расстройства от скукоты. Когда ж радостью-то делиться меж собой будем? Иль время наше ушло, и жизнь чужая застучалась в наши двери?
А Савелий тебе бы и привет передал, не будь он делами занятый.
И я твоему словечку ангельскому всегда радешенька. Пиши, если что».
Чувства благодарные к сестренке я испытал и подумал после письма такого, какой брат мой Савелий грамотный во всем, хоть и строптивый. Не чета нам, законопослушным да глас Божий внемлющим
Смутное время
Запись 3
Ходить каждый божий день с метлой по двору, а потом остаток дня пребывать в глубоких раздумьях, сидя дома с любимой собакой, полезное жизненное кредо. Сочетание физического труда с умственным не каждому смертному доступно.
Требования к Прасковье своей наконец я поубавил. Собака все же. С ее беспокойных и шаловливых лап я наконец снял надоевшие ей до чертиков варежки. Да и более веская причина была моя благожеланная любовь к эпистолярии. Теперь, когда болезнь к новому жанру в моей жизни превратилась, скажем так, в сумасбродную потребность, мало того, в любовь, то и необходимость в собачьей тирании иссякла во мне. Ее провокационные телодвижения теперь уже не доставляли мне раздражения всякого психологического порядка, а вызывали небывалый подъем вдохновения. Обоюдная чесотка теперь меня не доставала, а стимулировала с новой силой к творческим и философским изыскам. Мы стали жить в еще большем согласии и как бы дополнять запросы друг друга. Любви в наших отношениях заметно прибавилось. Прасковья продолжала неистово взвизгивать, непрерывно тарабаня по уху когтями задних лап, а я получал флюиды ее неистовости и разгонял с вдохновением свои творческие порывы.
Теперь вспоминал я о былом, когда заглядывал под лохматые белые брови Прасковьи и видел там зажигательные и преданные глаза. Вот так же, как она сейчас, так и мы с моей милой сестренкой Марусей обнимали своими взглядами брата нашего Савельюшку. Тогда, на заре девяностых, он бесновался в радостном порыве. Уж больно брат был горяч, почувствовав запах революции. Он зажигательно кричал о ней, а мы с сестренкой не могли понять где «красные», где «белые». По его словам, в стране творилось что-то невообразимое, светлое и торжественное, как утренняя заря. А мы сидели восторженными пеньками за одним столом и глядели в большое окно. Однако вокруг не находили ничего подобного. Все было обыденно и безо всякой движухи. Все так же матерился во дворе местный дворник, мой коллега. Все так же, как и пять лет назад, рвали друг дружке нервы соседки со второго этажа, деля общественную сковородку на кухне. Даже кузик на дичке-яблоне так же весело щебетал, как и в прошлом году, хоть и был это, возможно, уже внук того, что тогда прилетал. И речка в пойме текла все так же широко и привольно. И только Савелий не унимался: