Он слушал, полузакрыв глаза, лицо его вытягивалось, дряблело. Я думал было, что на него снова накатывается пьяное забытье, однако он несколько раз четко произнес «да», а потом сказал:
— Да, обязательно. Можете рассчитывать твердо. Очень жаль, что мы не установили контакта раньше.
Он положил трубку, не сразу попав на рычаг, встал, посмотрел на Падилью и уставился на меня из-под набрякших век.
— Свари мне кофе, а, Падилья?
— Один момент! — И Падилья бодрой рысцой исчез из спальни.
Фергюсон повернулся ко мне.
— Вы из ФБР?
— Отнюдь. Я адвокат. Мое имя Уильям Гуннарсон.
— Трубку вы сняли?
— Да.
— Что вам сказали?
— Звонивший мужчина сказал, что хочет говорить с вами. И срочно.
— А о чем, он не сказал?
— Нет.
— Вы уверены?
— Абсолютно уверен.
Говорил он оскорбительным тоном, но я подыгрывал ему, не зная, насколько он отрезвел и обрел ясность мысли.
— И вы не представитель закона?
— В известном смысле представитель. Но активная его защита в мои обязанности не входит. А в чем дело, полковник?
— Чисто личное, — ответил он резко. — Могу ли я узнать, почему вы находитесь в спальне моей жены?
— Я помог Падилье доставить вас домой из «Предгорий». Вы ничего не соображали.
— А-а! Благодарю вас. А теперь вы не откажете в любезности уехать?
— Когда освободится Тони Падилья. Мы приехали на вашей машине.
— А-а! Еще раз благодарю вас, мистер Гуннарсон. Он утратил ко мне всякий интерес. Его глаза беспокойно шарили по стенам. Внезапно он душенадрывающе вскрикнул «Холли!», а потом со словами «нашел время нализаться!» прошел к туалетному столику и уставился на свое лицо. Видимо, ему не понравилось то, что он увидел, — под его кулаком зеркало разлетелось вдребезги.
— Прекратить! — рявкнул я своим сержантским голосом.
Он оглянулся и ответил с нежданной кротостью:
— Вы правы. Сейчас не время для детских выходок.
В дверь заглянул Падилья.
— Что тут еще?
— Ничего, — ответил Фергюсон. — Я просто разбил зеркало. Утром я куплю жене другое. Как насчет кофе, Тони?
— Закипает. А вы бы надели что-нибудь сухое, полковник. Еще воспаление легких схватите.
Падилья, видимо, питал к нему теплые чувства. В отличие от меня. Но я все-таки остался. Телефонный звонок и реакция на него Фергюсона меня заинтриговали. После звонка атмосфера стала тяжелой, заряженной электричеством.
Падилья подал кофе в гостиную — огромную комнату с окнами по двум стенам, отделанную тиковыми панелями с легким креном в корабельную романтику. Плеск прибоя внизу и то возникающий, то исчезающий луч маяка поддерживали иллюзию, будто мы расположились в судовой рубке.
Фергюсон выпил по меньшей мере кварту кофе. Чем больше он трезвел, тем напряженнее становился. Закутанный в махровый халат, он походил на гималайского святого на грани мистического озарения.
Наконец он встал и прошел в соседнюю комнату. Когда он зажег там свет, за аркой двери я увидел белый концертный рояль и задрапированную арфу. На рояле стояла фотография в серебряной рамке.
Фергюсон взял ее, несколько секунд пристально рассматривал и прижал к груди. Его словно свела судорога, некрасивое лицо стало почти уродливым. Казалось, он рыдает — беззвучно и без слез.
— Бедняга, — сказал Падилья, подошел к арке и остановился, чтобы не вторгаться в чужое горе.
Я был менее деликатен и прошел через арку.
— Фергюсон, звонили о вашей жене?
Он кивнул.
— Ее нет в живых?
— Они говорят, что она жива. Не знаю.
— Они?
— Ее похитители. Холли увезли.
— Похитили?
— Да. Они требуют двести тысяч долларов. Падилья у меня за спиной присвистнул.
— Они вам уже звонили?
— Да. Но меня не было дома. Я весь день сюда почти не заглядывал.
— Этот звонок — ваш первый контакт с ними?
— Да.