— Во-во! С вас двадцать пять долларов! — Но он не засмеялся. Ему удалось напугать не только меня, но и себя.
Мы перевалили за гребень гряды, отделяющей долину от побережья. Я вдохнул запах моря, ощутил его необъятность, открывающуюся во мраке внизу под обрывом. Ночь рассекал вращающийся луч маяка. Он скользнул по шпалере деревьев на обрыве, по плоской крыше одинокого дома и повернулся к морю, где его поглотила стена тумана.
Падилья свернул на дорогу между двумя живыми изгородями, в зеленую траншею, вырванную из темноты. Она вывела нас на разворот за домом с плоской крышей. Подогнав машину ко входу, Падилья вытащил из замка зажигания связку ключей, отпер входную дверь и зажег свет внутри и снаружи.
Совместными усилиями мы извлекли Фергюсона из машины и пронесли через весь дом в спальню. Он обмяк тряпичной куклой, но оказался таким тяжелым, словно кости у него были чугунными. Меня начинала мучить тревога.
Я зажег лампу на тумбочке и посмотрел на его застывшее лицо. Оно покоилось на подушке, как в изголовье гроба.
— Да ничего с ним такого нет, — сказал Падилья, разгоняя мои опасения. — Отсыпается, только "И всего.
— А вы не думаете, что надо бы вызвать врача? Ведь я ударил его довольно сильно.
— Ну, проверить это нетрудно.
Он вошел в смежную ванную, вернулся с водой в пластмассовом стакане и вылил немного на лицо Фергюсона. Вода расплескалась о лоб, стекла в височные впадины, смочила жидкие волосы. Глаза Фергюсона сразу открылись. Он приподнялся, сел на кровати и сказал очень внятно:
— Что там еще, ребята? Землянка протекла?
— Ага. Виски льет как из ведра, — ответил Падилья. — Как вы себя чувствуете, полковник?
Фергюсон сидел, опираясь на локти, вжав голову в приподнятые плечи и соображая, как он себя чувствует.
— Я пьян. Мертвецки. Господи, ну и пьян же я! — Он прижал волосатый кулак к одному глазу, а другой глаз скосил на Падилью. — Зачем ты мне наливал, Падилья?
— Вы из тех людей, полковник, которым трудно сказать «нет». Даже невозможно.
— Все равно не наливай.
Фергюсон спустил отяжелевшие ноги на пол, встал на них, как на каучуковые ходули, и, пошатываясь, побрел через комнату к двери в ванную.
— Надо влезть под холодный душ. Прочистить старые мозги. Нельзя, чтобы Холли увидела меня в таком виде.
Он встал под душем как был, одетый, и стоял под струями очень долго, отфыркиваясь и ругаясь. Падилья заботливо следил за ним.
Я оглядел комнату. Это была женская спальня. В старину ее назвали бы будуаром — всюду шелк и стеганый атлас. Верх тумбочки делили розовый телефон и розовые часы. Они показывали без пяти десять. Мысль о Салли свела меня судорогой.
Я протянул руку к трубке, и в тот же миг телефон зазвонил, словно мое движение замкнуло контакт. Сняв ее, я сказал:
— Дом Фергюсона.
— Полковника Фергюсона, пожалуйста.
— Очень сожалею, но полковник занят.
— Простите, кто говорит? — Голос был мужской, негромкий, нарочито спокойный и бесцветный.
— Знакомый.
— А полковник здесь?
— Да. Он, собственно, принимает ванну.
— Дайте-ка его на провод, — произнес голос, утрачивая бесцветность. — И пошевеливайтесь, приятель.
Меня тянуло возразить, но я почувствовал, что дело действительно не терпит отлагательств, и подошел к двери в ванную. Падилья помогал полковнику стаскивать набухший от воды твид. Фергюсона бил такой озноб, что пол под моими подошвами вибрировал. Он слепо посмотрел на меня:
— Чего вам надо? Падилья, чего ему надо?
— Вас к телефону, полковник. Вы можете взять трубку? Падилья помог ему доплестись до кровати. Фергюсон присел на край и поднес трубку к уху. Он был голым по пояс. Покрывшаяся пупырышками кожа отливала мертвенной бледностью. Грудь покрывали спутанные седеющие волосы.