- Но я вовсе не собирался оставаться у вас ночевать, мистер Джексон, сказал Бэйтмен.
- Это куда удобнее. Мы позаботимся, чтобы вас вовремя разбудили.
И, любезно пожав руку гостю, Арнольд Джексон откланялся, величавый, точно епископ в полном облачении.
- Разумеется, если хочешь, я отвезу тебя в Папеэте, - сказал Эдвард, но лучше оставайся. Проехаться берегом на заре - истинное наслаждение.
Несколько минут оба молчали. Бэйтмен не знал, как приступить к разговору, который после всех событий дня стал казаться ему еще важнее.
- Когда ты возвращаешься в Чикаго? - неожиданно спросил он.
Минуту Эдвард молчал. Потом лениво через плечо посмотрел на друга и улыбнулся:
- Не знаю. Пожалуй, что никогда.
- То есть как? Что ты говоришь? - воскликнул Бэйтмен.
- Мне здесь хорошо. А от добра добра не ищут, правда?
- Боже милостивый, но не можешь же ты весь свой век здесь просидеть. Да разве это жизнь? Это значит похоронить себя заживо. Уедем, Эдвард, уедем сейчас же, пока еще не поздно. Я так и знал, что с тобой что-то неладно. Ты влюбился в этот остров, подпал под дурное влияние, но стоит тебе вырваться отсюда - и ты возблагодаришь судьбу. Ты будешь чувствовать себя, как наркоман, который наконец излечился от своей страсти. И тогда ты поймешь, что два года дышал отравленным воздухом. Ты даже не представляешь себе, какое это будет облегчение - вновь полной грудью вдохнуть свежий и чистый воздух родины.
Бэйтмен говорил торопливо, сбивчиво, и в голосе его звучали искреннее волнение и нежность. Эдвард был тронут.
- Спасибо тебе, дружище.
- Едем завтра, Эдвард. Тебе вообще не следовало приезжать сюда, это была ошибка. Здешняя жизнь не для тебя.
- Ты вот говоришь: такая жизнь, этакая. А по-твоему, как надо жить?
- Да тут не может быть двух мнений. Надо исполнять свой долг, упорно трудиться, выполнять все обязательства, которые накладывает на тебя твое положение в обществе.
- И в чем награда?
- Награда в сознании, что ты достиг всего, к чему стремился.
- Что-то очень уж возвышенно для меня, - сказал Эдвард, и в ночной полутьме Бэйтмен разглядел, что он улыбается. - Боюсь, ты сочтешь, что я безнадежно опустился. У меня сейчас есть кое-какие мыли, которые три года назад, вероятно, показались бы мне возмутительными.
- Тебе внушил их Арнольд Джексон? - с презрением спросил Бэйтмен.
- Он не нравится тебе? Пожалуй, это естественно. Сперва он и мне не нравился. Я страдал теми же предрассудками, что и ты. Джексон необыкновенный человек. Ты сам видел, он не делает секрета из своего пребывания в тюрьме. Не думаю, чтобы он сожалел об этом или о преступлениях, которые привели его туда. Я слышал от него одну-единственную жалобу - что в тюрьме он подорвал свое здоровье. По-моему, он просто не знает, что такое угрызения совести. Нравственных критериев для него не существует. Он приемлет все на свете, в том числе и себя самого. Он великодушен и добр.
- И всегда был таким, - перебил Бэйтмен, - за чужой счет.
- Я обрел в нем хорошего друга. Разве это противоестественно, что я принимаю человека таким, каким я его знаю?
- И в конце концов теряешь всякое представление о том, что хорошо и что дурно.
- Нет, добро и зло я и теперь прекрасно различаю, но вот чего я уже не могу понять с прежней ясностью, так это разницы между плохим человеком и хорошим. Кто такой Арнольд Джексон - плохой человек, совершающий добрые поступки, или хороший человек, совершающий дурные поступки? На это нелегко ответить. Может быть, на самом деле вовсе и нет такой уж разницы между людьми. Может быть, даже лучшие из нас - грешники и худшие из нас - святые. Кто знает?
- Ты никогда не убедишь меня, что белое есть черное, а черное есть белое.
- Ну, конечно, нет, Бэйтмен.