Прослышу, что он где-то там поблизости, и начинаю мозговать, как туда попасть. Сам знаешь - через карцеры в основном. И все неудачно. Но зато теперь...
- Что теперь?
- Добрался. Он здесь.
- Как здесь? Кто?
- Самец.
- Самец? Так это Самец? Но он ведь в тюрьме сейчас.
- Ничего, теперь-то он от меня не уйдет. Это ведь не уголовная зона, из которой можно удрать в другую, благо их не счесть. Отсюда только одна дорожка - во Владимир. Там я его и поймаю.
Сказано это было до жути спокойно, как нечто, абсолютно не подлежащее никакому обсуждению. И все же автор не удержался:
- Да стоит ли, Альберт?
- Что? - удивленно поднял он брови.
- Да все это. Такой толковый мужик, и так тебе этот лагерь в печенки въелся, что ты, ненавидя его, весь во власти его извращенной логики... во всяком случае, в этом вопросе. Ведь только за проволокой это такой уж позор, а на воле... Да ты так никогда и не освободишься! Плюнь ты на все это!..
Автору и сейчас тяжело, едва он вспомнит взгляд, которым отбросил его от себя Альберт.
* * *
Самец - здоровенный детина лет сорока, с широкой, как бабья задница, мордой, облепленной какими-то бородавками, с тусклыми глазками, шныряющими около сплюснутого ноздрявого носа, с жабьим ртом и луженой глоткой. Когда-то он ходил в блатных, потом "ссучился" и в конце концов, спасая свою шкуру, был вынужден бежать из всех уголовных зон. А бежать в таких случаях можно лишь двояко: в "запретку" под автоматный огонь или в лагерь для государственных преступников, для чего достаточно наклеить на стену барака пару-другую листовок - не важно, что в них какая-нибудь чушь собачья, важно обложить матом власть и призвать к ее свержению...
В нашей зоне таких беглецов человек пятьдесят, из них лишь трое-четверо порядочные люди, а остальные - погань немыслимая, что называется, пробы негде ставить. Нет такой подлости, на которую они не были бы способны ради пачки чая из начальственных рук. Мы бы и рады держаться от них подальше, но как с ними разминешься на нашем-то пятачке? И верховодил у них как раз Самец. Но, несмотря на верную службу, начальство все же вынуждено было в конце 72-го года отправить его во Владимирскую тюрьму. Формально ему дали три года тюрьмы (что называется, из своего срока) за то, что он до сиреневости избил свою очередную "любовь", некую Жанну, изменившую ему, пока он был в больнице. Но на самом деле, отправив Самца в тюрьму, начальство спасло его от мести политических заключенных, ибо дело шло к тому, чтобы расправиться с ним самым беспощадным образом за серию наглых провокаций.
* * *
Воскресным утром в конце февраля, когда надзиратель в коридоре прокричал: "Выходим на прогулку!", Альберт сунул в руку автору записку: "Останься в камере - надо поговорить". Это был самый долгий (40 минут) разговор за все полтора месяца, и многое из того, что автор уже рассказал об Альберте, он узнал именно в тот день.
- А вы что же не пошли гулять? - подозрительно прищурился надзиратель, когда, закрывая дверь, увидел нас.
- Приболели, командир, - ответил автор и улыбнулся как можно искреннее. Дверь захлопнулась.
- Я хотел с тобой попрощаться, - начал Альберт. - Завтра утром заступает на дежурство Глинов - я его попугаю малость. Мне, конечно, все равно, с кем сцепиться, - все они хороши, но Глинов, я вижу, придирается к тебе по каждой мелочи. Я его попугаю немножко, а то им, гадам, платят двадцатипятипроцентную надбавку "за страх", а они нас не боятся... Надо бы заехать ему под ребро, но тогда от статьи не отвертеться, а так: "убью, мол, такой-сякой" - дадут трешник из своего срока и все. А главное - быстрей: вот увидишь, через пару недель я буду во Владимире.