Каким бы продуктом бюрократической системы Ефим Шлайн не являлся, он со своим опытом работы мог бы, имей достаточно времени, докопаться до предательства Дубровина. Или Марты Воиновой. Или и Дубровина, и Воиновой. Или оправдать обоих и покаяться в душе перед ними.
Обычно составляется повременная карта с анализом сведений и оценкой их достоверности о том или ином периоде жизни проверяемого. Временные куски, сведения о которых оцениваются низко, проверяются ещё раз по результатам операций, к которым подозреваемый привлекался. Такие сопоставления выявляют самые сомнительные периоды в жизни человека. По этим периодам далее проводят углубленную проверку. К предателю, таким образом, подбираются, может быть, не столь быстро, как хотелось бы, но неотвратимо.
Это грязная работа. Охотник за предателями превращается в параноика, становится ущербной личностью. Одаренные достигают совершенства в искусстве ладить со всеми, выставляться искренними и откровенными. На деле же самый одаренный в силу этой одаренности и подозревает абсолютно всех. День ото дня, не жалея сил и времени, он превращает себя в законченного мерзавца. Если разведка просто грязное ремесло, то контрразведка - ещё и гниющая помойка, где завоняют любые святые мощи.
Шлайн мог оказаться предателем. А Дубровин - героем. Хотя пока все представлялось ровно наоборот. Что в этом особенного? Круги, доверяющие или не доверяющие Дубровину, поручили ему одну часть игры в отношении Бахметьева, а Ефиму Шлайну, которому они тоже доверяют или не доверяют, другую часть той же игры. Это и есть подвох, с мрачными предчувствиями из-за которого Шлайн явился на встречу со мной в Банном переулке. Только и всего.
Такие вот мысли на исходе дня и перед решающим, как говорится, сражением.
...Я бы многое отдал за перемену обувки. Сапоги я снял, включил обогрев в салоне "Форда" на полную мощность и направил струю теплого воздуха на ступни в мокрых носках. Господи, не хватало ещё простудиться. Впору разуть прохожего.
Я попытался рассмотреть в зеркало заднего вида кончик своего горевшего уха. Комок запекшейся крови висел на мочке серьгой.
Подвальные окна пансионата светились, когда я парковался на стоянке, где не оказалось ни одной машины. "Форд" одиноко торчал на площадке, освещаемой оранжевым фонарем с выгнутого дугой столба. Задубевшие остатки сапог мне едва удалось натянуть на влажные носки.
Я проверил "ЗИГ-Зауэр", переложил запасную обойму в нагрудный кармашек сорочки под пиджаком.
Дежурная в вестибюле смотрела телевизор и не обратила внимания на мою обувку.
Спускаясь в теплую влажную котельную, ещё на узкой лестнице я услышал голоса. Из каморки Линька Рэя какая-то женщина визгливо кричала по-русски:
- Нет, нет, раз он такой эстонец, пусть сыграет теперь "Вильяндисского лодочника"! Вот пусть сыграет! Вот тогда и посмотрим, какой он эстонец!
- И сыграю...
Квадратная голова Линька Рэя торчала над сверкающим перламутровым аккордеоном, размером с поставленное на попа пианино. Рэй смотрел красными, в темных кругах, глазами на дверь, которую я открыл, и меня не видел. Шевелил толстыми губами, припоминая то ли мотив, то ли слова заказанной музыкальной пьесы. Или песни?
Тощая женщина в черной кружевной кофточке с просвечивающим малиновым бюстгальтером одной жилистой рукой удерживала на весу стакан с бренди, а другой, скрытой столешницей, возможно, шарила у Рэя в штанах.
Вполоборота к двери восседал, судя по оранжевому комбинезону, напарник Линька в засаленной пилотке с кокардой советской армии. Он впихивал маринованный гриб в пасть коричневой собачки, извивавшейся на его коленях.
- Не станет Мукки жрать твой деликатес, парень, - сказал я.
Услышав кличку, Мукки повел влажным носом в мою сторону, шевеля крупитчатыми ноздрями. Я угадал.