Рисовать я могу, зря, что ли, художку кончала, а это все же лучше, чем схемы где-нибудь в ящике паять, — и быстро, пока Лариса Викторовна не успела снова включиться, — мамочка, ну пусть я попробую, не понравится — уйду, а на юг ты можешь поехать с Тамарой (материна подруга и сослуживица), вам даже интереснее будет, ты тоже устала тут с нами.
Лариса Викторовна, посотрясав немного воздух, уступила, всё же поездка с Тамарой — это был сильный ход, собрала чемоданы и отбыла во благовремении к тёплым морям.
После маминого отъезда Ирочка впервые в жизни обрела свободу. Можно даже сказать, свободу и независимость, потому что бабушку свезли на дачу, на Ирочке осталось хозяйство, она работала, получала зарплату (и не такую маленькую по тем временам), готовила отцу ужин, со всем справлялась и чувствовала себя прекрасно в своём новом качестве взрослой и самостоятельной женщины. Про мамино же возвращение Ирочка старалась не думать, подсупдно понимая, как тяжело будет сдавать пусть даже недавно занятые рубежи.
Говорят, беда не приходит одна, но положительные явления тоже имеют свойство ходить косяками. Как-то светлым июльским вечером, возвращаясь с работы, неся в сумке нехитрые продуктовые закупки, около метро «Парк культуры» Ирочка столкнулась со Славой. Привет-привет, как-дела-давно-не-виделись, Слава предложил, как положено, донести сумку, Ирочка согласилась. Шли не спеша по Комсомольскому проспекту, летний вечер был спокоен и мягок, во дворе Слава стал прощаться, но Ирочка, ужасаясь про себя собственой наглости, взяла его за руку выше локтя и уверенным (Алининым, вот ведь пакость) тоном сказала:
— Куда это ты? Что ж получается, сумку тащил-тащил, а взамен что? Нет, как хочешь, пошли, с меня причитается если не магарыч, то по крайней мере ужин.
Слава глянул удивлённо, но возражать не стал. Ирочка, тайно замирая от чего-то неясного, готовила ужин, накрывала на стол, стараясь сделать все на высшем уровне, и, дабы не выдать душевного трепета, болтала, сама себя не слыша. Сели, поели. Пили чай. Слава рассказывал про свой грядущий поход (оказалось, он был страстным спелеологом, Ирочка и не знала, слышала от Алины когда-то мельком что-то такое, но не запомнилось), вспоминал походные байки, все было прекрасно, пока, прервавшись на полуслове, он вдруг спросил:
— Ир, а ты о Ней что-нибудь знаешь?
Он так произнёс это «о Ней», что Ирочка сразу, молниеносно поняв, о ком речь, чего-то вдруг испугалась, внутренне сжалась, помотала отрицательно головой (она и правда Алины сто лет не видела, да как-то и не рвалась), попыталась перевести разговор на другую тему, но все, беседа больше не клеилась, а тут и отец вернулся, загремел ключами в двери. Слава поднялся и начал прощаться.
Весь остальной вечер Ирочка просидела в своей (в отсутствие мамы) комнате, сравнивая и взвешивая на душевных весах два чувства — тихого счастья от Славкиного визита вообще и горечи в понимании того, что и зашёл-то он к ней скорей всего ради этого вопроса об Алине, потому лишь, что Ирочка Алину знала, была не чужим человеком, а сопричастным. Давняя зависть-обида опять воспряла, залегла на душе плотным липким комком. Ирочка умом понимала, что Алина по большому счёту ни при чем, что про Славу она скорее всего и думать забыла, а саму Ирочку вообще никогда всерьёз не воспринимала, но от этого было ничуть не легче, а только досаднее.
Но время шло, Слава больше на появлялся — ушёл, наверное, в свои пещеры. Где-то на краю сознания брезжила мысль, что эти походы вообще-то штука небезопасная, но разрастаться ей Ирочка не давала, ведь в крайнем случае, если что случись, все равно Алина будет виновата.
Ирочка работала. Работа с самого начала не казалась ей сложной; по первости, правда, от неё много и не требовали, но навык — дело наживное, рисовать Ирочка умела, с компьютером потихоньку справлялась, чего ещё желать.