Вера укоряюще посмотрела на нас с Андреем:
Что-то вы разгулялись, мальчики. Вторую ночь угомониться не можете и нам спать мешаете. Этак вы долго не протянете.
Хватит пласты поднимать, коротко поддержал её Толик. Здоровье поберегите.
Андрей и я, мучимые похмельем и сознанием своего имморализма, откликнулись искренними голосами:
Да-да, сегодня допоздна сидеть не будем.
Завязываем с пьянством. Надо же когда-то и выспаться
Вера поставила нам в пример Толика, который в последнее время стал меньше пить и по утрам всегда ест кашу. Затем принялась пересказывать свежеприснившийся, а потому ещё продолжавший её волновать ночной кошмар:
Началось с того, что я собиралась отнести какие-то вещи кому-то в дом. А Толик вызвался мне помочь, хоть мне и самой было нетрудно с этим справиться. Сходили, вещи отдали, говорю ему: «Пойдём», а он мнётся «Мне, заявляет, нужно остаться». И я вдруг соображаю, что шёл он сюда не для того, чтобы мне помочь, а собирался встретиться с бабой. Понимаю, что зовут её Наташа. И моментально он исчезает в двери, ведущей в другой большой дом Я иду за ним, там длинный коридор, я прохожу по нему и вижу, что в большой комнате много людей, но Толика нет, а люди на меня смотрят с ухмылками. Я понимаю, что пробежала мимо двери, из-под которой был виден свет, и догадываюсь, что мой ненаглядный уединился там с Наташей. Возвращаюсь к этой двери с мыслью, что сейчас её разобью И тут я проснулась, не удалось мне разоблачить охальника!
После завтрака Толик вышел за калитку, расшеперил треногу этюдника и принялся с ловкостью матёрого напёрсточника жонглировать кисточками, запечатлевая Сухумскую бухту на фоне красноплодной яблони, макушка которой ярко выпирала из-за забора соседнего (нижнего если не забывать, что весь квартал располагался террасами), довольно просторного подворья. Я слонялся без дела по переулку, попинывая камешки, любуясь открывавшейся взору нерукотворной сухумской ведутой в обрамлении моря и гор, и сожалея о том, что не тянет меня сочинить какое-нибудь гениальное стихотворение, а паче того что я не умею рисовать.
Впрочем, не я первый, не я последний. Даже Антон Павлович Чехов писал из Сухума: «Если пожил бы я в Абхазии хотя бы месяц, то, думаю, написал бы с полсотни обольстительных сказок. Из каждого кустика, со всех теней и полутеней, на горах, с моря и с неба глядят тысячи сюжетов. Подлец я за то, что не умею рисовать». Возможно, и я, пожив месячишко-другой в Апсны, умудрился бы накропать если не шедевральную нетленку, то хотя бы увлекательные путевые заметки. Однако несколько дней слишком малый срок, ничего толком не успеть.
С другой стороны, Айвазовскому-то и одного дня хватило, чтобы на борту военного корабля «Силистрия» сделать рисунок «Русская эскадра у берегов Абхазии». А если быть точным, то гораздо быстрее: пожалуй, за час-полтора И Толик, вон, уверенным темпом продвигается к финалу. Видно, тут всё дело в отпущенной человеку мере таланта; а время штука относительная, для каждого оно течёт по-разному. Возможно, время это вообще абстракция, возникающая исключительно в нашем сознании для посильного восприятия мира ввиду отсутствия в нём иного организующего начала. По крайней мере, именно так полагали Аристотель и Лейбниц, и даже, кажется, Эйнштейн.
Пока я рефлексировал относительно непроявленности собственных смыслов, из-за калитки вышла Амра. И, устроившись у Толика за спиной, принялась подбадривать его тоном завзятой футбольной тиффози:
Давай, Толик, шуруй! Вот здесь, поярче яблоки выписывай, поярче! Вот так, молодец, вот так! Давай-давай жми мастихином посильнее!
Наконец Толик бросил работу и принялся вытирать руки тряпицей.
Яблоки не получаются, цвет не тот, посетовал он. Я не все краски взял из дома. Придётся дописать позже.
Я тоже приблизился, заглянул через его плечо:
А мне нравится.
Да нет, не годится так, махнул он рукой. Расписываться надо, как минимум несколько дней расписываться
И понёс этюд на балкон сохнуть.
Я поднялся по лестнице следом за ним. Обнаружив на столе кувшин с вином, налил себе стакан выпил. Ощутил, как живительное тепло побежало по жилам, проникая во все закоулки моего измученного нечаянной трезвостью организма. Близлежащий континуум тотчас стал свежее и постижимее. Жизнь заиграла благоприятными красками, кои не омрачила даже Вера, выглянувшая в этот момент из спальни и с укоризненным видом покачавшая головой: