- Синди хлопнула в ладоши, приглашая всех к столу: - Наливай, Евсень-Овсень!
Выпили за старика, за его родителей, и снова разговор вернулся к Мишутке и его жестокой матери. По такому случаю Барби поведала историю о святой материнской любви: во время Ленинградской блокады одна женщина, спасая дочь от голодной смерти, жарила на сальной свечке собственные пальцы, отрубая их по одному - на обед, на ужин...
- В прошлый раз она у тебя свои сиськи жарила, - ядовито заметила Синди. - Скоро до жопы дойдешь. Повело тебя...
Овсенька вспомнил свою военную службу в осажденном Ленинграде. Однажды при авиационном налете осколком бомбы ранило госпитальную лошадь, и люди, стоявшие в очереди за хлебной пайкой, набросились на несчастную животину и разорвали - живую - на кусочки...
А Барби действительно повело. Всякий раз, напиваясь, она начинала рассказывать о своем сыне: как ходила беременная по обувным магазинам, где часами наслаждалась запахом кожи; как одна добиралась до роддома, оставляя на асфальте влажные пятна: по пути отходили воды; как щекотно поначалу было кормить малыша грудью; как лечила мальчика от малокровия черной икрой, а он ту икру выплевывал ей в лицо; как ревела, когда он впервые выговорил мама... Все знали, что никакого ребенка у нее не было, но когда Барби, глотая слезы, повествовала о том, как сдавала ребенка в приют, женщины непременно плакали.
- Сидим это мы с ним в приютском садике, а он мне вдруг и говорит: мама, я понял: маленькие кошки - это кошки, а когда кошки вырастают, они становятся собаками...
- Эх, девки! - Овсенька шумно высморкался. - Вспомнишь, как жил, и что? Три разочка вкусно поел да разок сладко поспал - и все...
- Золотое у тебя, Овсенька, сердце, - сказала Барби, вытирая нос тряпочкой. - Давайте, девки, за Овсенькино сердце выпьем!
- Да нету у меня сердца, истерлось! - Старик подмигнул Барби. - Какая-то жила внутри дрожит, и все. Старики - народ бессердечный...
Ему вдруг захотелось чеснока. Сошел бы и лук, но ни чеснока, ни лука у Пиццы не оказалось.
- Щас! - Барби с трудом поднялась, упираясь обеими руками в стол. - Будет тебе чеснок, золотая рыбка... - Шагнула к выходу и, пошатнувшись, ударом ноги распахнула дверь. - Отцепись, плохая жисть, прицепись хорошая!
- Да стой ты, кобыла! - Синди вцепилась ей в юбку. - Мусора заметут!
- Эй! - крикнул из темноты Алеша Силис. - Дед у вас?
- Здесь я, Леша! - обрадованно закричал Овсенька. - Заходи, погрейся!
Помахивая рукой перед лицом (накурено было - топор вешай), Алеша поднялся в вагончик. Это был молодой свежий мужчина со скуластым розовым лицом, близко и глубоко посаженными глазами и всегда плотно сжатыми губами, над которыми темнела тоненькая полоска усов.
- День рожденья у деда, - сказала Пицца, наливая Алеше. - Сто лет в обед.
- А этот уже наобедался? - Сняв форменную фуражку, сержант брезгливо переступил через лежавшего на полу мужчину. - С такими вот и погоришь, Пицца. Что у него с башкой?
- Ударился. - Пицца вытащила из-под стола табуретку и придвинула к Алеше тарелку с холодным мясом.
- Мишутка где? - спросил Силис, чокаясь с Овсенькой. - Со здоровьицем!
- Тут он, живой-здоровый. - Старик с любовью смотрел на милиционера. - Хороший ты, Алеша, человек, правда!
- А я с тобой и не спорю, - усмехнулся Силис. - Тебе кто морду набил?
Синди пьяно погрозила ему пальцем:
- Я попала в автомобильную аварию, товарищ сержант!
- Это не авария, это ручная работа, - без улыбки возразил Алеша. - Про Громобоя слыхали? Помер. Целый день на тротуаре провалялся, только сейчас за ним выехали...
- Помянем Громобоя! - предложила Барби, уже забывшая о чесноке. - Ну и сволочь он был!..
Мужчина на полу зашевелился и с рычанием сел.