Может, я чокнулся из‑за этого падения, или я псих, или чудовище. Я не могу вспомнить, как… ударил ее». Я спросил, где шило. Оказалось, он бросил его там, рядом с телом Лизы. Я взглянул на небо и сказал себе – спасены, потому что собирался дождь. Я приказал Рафаэлю тщательно вымыться, лечь в постель и говорить любому, кто бы ни появился, что он играл в карты во дворике с четверти одиннадцатого вечера. «Играл в экарте с десяти пятнадцати, понял, Рафаэль? Ты выиграл пять раз, а я четыре».
– Ложное алиби, – прокомментировал Данглар.
– Совершенно верно. Об этом знаете только вы. Я побежал наверх к водокачке. Лиза, как и описал мне Рафаэль, была убита тремя ударами в живот. Я подобрал окровавленное шило с отпечатками пальцев. Я прижал шило к рубашке, чтобы по кровавому следу точно определить его форму и длину, а потом сунул в куртку. Начавшийся дождик смыл следы возле тела. Я выбросил шило в заводь Торка.
– Куда?
– Торк, это речушка, которая протекала через лес, образуя большие заводи. Я бросил шило там, где глубина достигала шести метров, и закидал камнями, чтобы его не вынесло течением.
– Ложное алиби и сокрытие улик.
– Точно. И я никогда об этом не жалел. Не испытывал ни малейших угрызений совести. Я любил своего брата больше, чем себя самого. Думаете, я мог его оставить?
– Это ваше дело.
– Судья Фюльжанс – тоже мое дело. Когда я сидел на Конш‑де‑Созек, лес и долина были передо мной как на ладони, и я его видел. Это был он. Точно он. Я вспомнил об этом ночью, когда держал брата за руку, помогая уснуть.
– Сверху открывалась хорошая панорама?
– Каменистая тропинка была видна отлично, вернее, часть тропинки, и силуэты выделялись очень ясно.
– Собаки? Вы узнали его по собакам?
– Нет, по летнему плащу. И по фигуре. Всех деревенских мужчин – толстых и худых – природа словно топором рубила, кроме того, он был выше всех ростом. Это был судья, Данглар, он шел по тропинке к водокачке.
– Рафаэля тоже не было дома. Как и его пьяных дружков. И вас.
– Плевать. На следующий день я перелез через стену усадьбы и стал искать. В сарае, среди лопат и мотыг, были вилы. Вилы, Данглар.
Адамберг поднял здоровую руку и вытянул три пальца.
– Три зуба, три дырки на одной линии. Посмотрите на фотографию тела Лизы, – добавил он, вытаскивая ее из папки. – Видите безупречно ровную черту? Как мой брат, пьяный и испуганный, мог нанести три удара шилом с такой идеальной точностью?
Данглар посмотрел на фотографию. Раны действительно располагались на одной прямой. Теперь он понял, зачем Адамберг проводил измерения на фотографии из Шильтигема.
– Вы были тогда совсем молодым дознавателем, новичком. Как вы добыли эту фотографию?
– Стащил, – спокойно ответил Адамберг. – Эти вилы, Данглар, были очень старыми, с полированной резной ручкой и ржавой поперечиной. Но зубья блестели, они были начищены, никакой земли, никакой грязи. Вычищенные, нетронутые, чистые, как утренняя заря. Что вы на это скажете?
– Что это странно, но для обвинения маловато.
– Напротив, все ясно как день. Как только мой взгляд упал на вилы, у меня в голове словно что‑то взорвалось – бах! – и я понял все.
– Взорвалось, как жаба?
– Вроде того. Мне вдруг открылось реальное нутро этого Сеньора, полное мерзостей и пороков. Я поднял глаза и вдруг увидел, что он стоит у двери сарая, держа на поводке своих дьявольских собак, которые покусали Жанно. И смотрит на меня. А когда судья Фюльжанс смотрел на кого‑нибудь, Данглар, человек всегда пугался. Он спросил – с обычной надменностью в голосе, – какого черта я делаю в его владениях.